Длань Одиночества
Шрифт:
Никас поежился.
Позади него Алексей Натанович уютно скрипел ручкой. Этот скрип убаюкивал и сам по себе был неплохой терапией. А еще сопение. Журналист был уверен, что если расположить сопящего Алексея Натановича в нужном месте и положении, то он мог бы останавливать международные конфликты. Никас так привык бывать здесь, что это место стало его храмом. Местом его однообразных исповедей. Здесь он бывал чаще, чем следовало бы, но ничего не мог с собой поделать.
— У меня обострение, — сказал Никас.
Скрип ручки затих на несколько секунд. И начался снова.
— Снова
— Нет! — быстро ответил Никас.
Позади него стало тихо.
— Я вижу что-то. Совершенно неожиданное. Раньше такого не было. Это… Галлюцинации. Невозможные вещи. Я вижу человека из своего прошлого. Он приходил, чтобы отомстить. Это уже не просто рефлексия, это натуральный бред, быть может мне…
— Постой, постой, — позади взволновано завозились. — Не спеши. Я слегка ошеломлен. Ты мой клиент уже почти два года и все это время, твое состояние было стабильным. Твой случай не уникальный. Собственно регрессии я уже не опасался. И чтобы так сразу? Запросто этого случиться не могло, Никас. Давай по порядку. Возможно, с тобой что-то произошло накануне?
Никас задумался. На ум ничего не приходило. Он как обычно плохо проснулся, посредственно отработал и вечером заснул в тоске. Обычный день неудачника.
— Нет. Я даже не ел ничего необычного.
— Ну хорошо… А с чего все началось, можешь сказать? Я говорю «все», подразумеваю: твои видения.
Журналист закрыл глаза. Он мог сказать, с чего действительно все началось. С ненужной инициативы. Мир полон историй и у каждой свое начало. Ненужная инициатива, одна из самых худших завязок в мире. Возможно даже хуже удара прикладом по лицу.
— С бабочки, — выдавил Никас.
— Как ты сказал?
— Господи, с бабочки. Большой. Красивой. Я понятия не имею, откуда она взялась. Возможно, она была настоящей. Я мог случайно захватить с собой куколку или гусеницу откуда-нибудь из тропиков. Я не знаю. Но потом начался кошмар. Я видел что-то хаотичное. Слышал голос.
— Опять спрашивал?
— Да. Только теперь он пришел сам.
Теплая ладонь легла на лоб Никаса. Теплая шершавая ладонь самой безмятежности. Несколько таких ладоней в Третьем Рейхе…
— Успокойся, Никас. Возьми себя в руки. Сейчас ты не видишь всего этого?
— Сейчас нет.
— И как долго продолжались твои видения?
— Пока не выпил таблетки, которые мне прописали при глубокой терапии.
— И потом все прекратилось?
Аркас помедлил.
— Со временем.
— Ну что ж, это хорошо. Возможно, мы действительно имеем дело с обострением. Но только, разумеется, не в том смысле, которое ты вкладываешь в это слово. Это не трагедия и не повод бить в колокола. Это лишь признак того, что ты продолжаешь бороться. С переживаниями. Ты регулярно пьешь таблетки?
— Нет. В действительности… Как раз перед этим случаем у меня был недельный перерыв.
— Ах, вот оно что…
В голосе бесконечно одухотворенном и вдохновляющем послышалась нотка укоризны. Никас почувствовал укол совести… И вдруг подумал: черт возьми, я что, действительно так привязался к этому велеречивому пердуну? Какого хрена я чувствую себя, как кот, зацепившийся когтем за диван? Говорят, Фрейд засыпал на своих сеансах, а этот покупает с потрохами своей демонстративной заботой и домашним уютом. А ведь если вдуматься, я уже больше года прихожу лежать на этой кушетке. Она пахнет убежищем. Спокойным теплым местом. Сколько денег я вложил в ее аренду? Ясно ведь, что этот пень мне совершенно не помогает. Я в принципе здоров, просто я машина для нытья, я хнычущее торнадо, я циклон вздохов и охов. Я не могу избавиться от этого сладко-горькавого таинства самооплакивания. Господи, да я бы нанял себе дюжину плакальщиц, если б не соседи и нехватка денег!
Пока Никас размышлял в таком ключе, он, не отрываясь, глядел на мотиватор. А на него, притаившись среди листиков плюща, вьющегося по шкафу, глядела бабочка. Вполне настоящая.
— …должен понимать, что нарушать предписания, к тому же такие несложные, это недостойно взрослого человека, Никас. Я даже скажу официальнее, ты сам спровоцировал обострение.
— Еще чуть больше отеческого тона и я потребую с тебя алиментов.
— Что-что?
Никас закусил губу. Он чувствовал небывалое воодушевление, почти ликование.
— Бабочка, возможно, была совершенно обыкновенной. Последним насекомым в этом году. Но твоя болезненная рефлексия ухватилась за нее как за спасительную связь с прошлым. Никас, мы договаривались с тобой, что ты должен смириться со своими воспоминаниями. То, что ты воспринимаешь как гибель, в действительности…
Точно. Начало новой жизни. Жизни, которая подошла бы человеку, живущему на болоте. В маленькой хибаре из тростника. Немного кипяченой грязи на завтрак, суп из тростника на обед и лягушачья икра на ужин. Мне постоянно внушают, что я должен смириться и продолжать жить дальше. Лучше всего в покое. Неплохо будет, если я со временем почувствую родственные чувства к амебам.
— Ты не хочешь мне рассказать, Никас, что почувствовал, когда начал грезить? И, кстати, почему ты так одет, и что с твоей рукой?
Никас, уже давно не слушающий, встрепенулся.
— Хотите знать, что я почувствовал?
— Конечно…
Никас вскочил и сел лицом к Алексею Натановичу.
— Я почувствовал интерес! Конечно, я бесился и был напуган. Но мне было, черт возьми, интересно, что происходит. Впервые за все время моей депрессии, я чем-то заинтересовался. Может быть, мне все это время нужна была именно встряска? Больше эмоций? Может быть, мне купить на остатки денег лошадь с экипажем и развозить свадьбы?!
Очевидно, с лицом Никаса произошли такие перемены, что обычно несут с собой намек на скорый дебош и различные эволюции, преимущественно без штанов, и, предпочтительно, в людных местах. Терапевт слега побледнел и, — Никас ужаснулся, — растянул губы в улыбке для дурачков. Такую ни с чем не спутаешь. Это была та самая улыбка для дурачков, с которой обычно происходит личное знакомство с Наполеоном.
— Как ты мог? — прошептал журналист ошеломленно.
— Никас, Никас, друг мой, не давай остаточному импульсу и нездоровому возбуждению взять над собой вверх. Тебе нужно успокоиться…