Длинная дорога в Уэлен
Шрифт:
— Ты что? — встрепенулся он. — Куда это ты пойдешь на ночь глядя?!
— Да обещал я бабе Сане сегодня вернуться, — сказал я, хотя никакого такого обещания не давал.
— Слушай, ты это брось, — подозрительно заговорил Володя. — Я понимаю… Я тебя еще в Братске понял, псих ты ненормальный!
— Нет, правда…
И я ушел. Как раз в то время я упивался «Песнью Большой дороги» Уитмена.
Едва ты придешь в город, куда направлялся, едва расположишься в нем отдохнуть, как властный зов тебя потянет вперед. Тебя проводят злобные улыбки, насмешки тех, кто остается позади. На все изъявления любви ты ответишь лишь горячим поцелуем прощанья, ты не дашь удержать себя тем, кто простирает вослед тебе руки…Злобных улыбок и насмешек тех, кто остается позади, я не понимал, пропускал без внимания, но вот горячий поцелуй прощанья в ответ на изъявления любви — это было хорошо, это мне нравилось. А главное, ясно было сказано: не дашь удержать, ты не дашь удержать себя…
О, большая дорога! Я люблю тебя. Ты выражаешь меня лучше, чем я сам могу себя выразить, —бормотал я, вглядываясь в узкий, плохо различимый в сумерках санный след.
Был февраль. Морозы стояли сорокаградусные. Холода я не ощущал, идти было даже жарко, только ноги мои в тяжелых валенках начали гудеть. Я решил отдохнуть. Недалеко от Тонкого мыса (где сейчас город Усть-Илимск) был неглубокий овражек. Я лег на его склоне так, чтобы ноги оказались выше головы. Я вспомнил рассказы о том, как замерзают люди в пути. Смертельно уставшие, они вот так же ложатся или садятся отдохнуть и засыпают… Но мне-то это не грозило. Я не устал. Через несколько минут отольет кровь, и пойду. Я даже попробовал представить, что я смертельно устал и замерзаю. Я закрыл глаза, расслабился… Над моим холодеющим лицом нависал голый черный куст. «Ну ладно, вставай», — сказал я себе. И не встал… «Ну полежи еще, считаю до десяти. Один, два, три… Все, поднимайся!» И — не встал. «Да ты что, смеешься?! А ну вставай!» — крикнул я и вскочил…
Allons! Нас влечет вдаль, все сильнее, мы уплывем в неспокойные, незнаемые моря, туда, где свирепствует ветер, бьют волны, где наш клиппер помчится вперед на всех парусах…В тот вечер был необыкновенный закат, а сразу вслед за ним — я даже принял его сначала за последний отблеск заката — северное сияние, и я к нему еще вернусь… Я только хочу сказать, что в разных местах в разное время по-разному ходилось. После Сибири, например, в университете, в нашей славной полутемной читальне на Моховой, я вдруг вскакивал, не дочитав фразы: невозможно было долее сидеть среди этого обилия поглощаемых книг, мыслей, чужих, своих — казалось уж, что они испаряются, мысли, насыщают самый воздух читальни, поднимаются к ее высокому, в аллегорических фигурах потолку. Я выбегал на улицу и давал порядочный круг, обычно по Горького до площади Маяковского, отсюда по Садовой и до Восстания, потом по Герцена… Успокоения бег этот все равно не приносил, я возвращался в читальню, сдавал книги и ехал домой — с пустой совершенно, гудящей головой и каким-то тяжелым, неопределимым чувством…
Прекрасны зато были хождения (иначе и не назовешь) из Уэлена в Наукан, на самую оконечность Чукотского мыса. Уже не было внезапных и коротких откровений, исчезла неопределенность, сопутствовали там всегда спокойствие и сосредоточенность… Хорошо также, хоть и немного грустно, бродить сейчас здесь, в Юго-Западе Москвы, в нашем лесу, названном кем-то «зоной отдыха», в дождливые осенние будни, когда никто не «отдыхает», лес пуст, а многочисленные натоптанные его тропинки прикрыты облетевшей листвой…
Привыкнуть к светлым билибинским ночам приезжему человеку очень трудно. Давно бы надо спать, а уснуть невозможно. Сказывается, наверное, и разница во времени. Я встаю, смотрю в окно на прозрачный воздух над крышами домов, на облака, подсвеченные низким ночным солнцем, ложусь, ворочаюсь, снова встаю. Наконец одеваюсь и выхожу на улицу. Я иду к Григорию Сергеевичу Глазырину. За его зашторенным окном на первом этаже в глубине комнаты горит лампа — он тоже не спит в этот поздний час, работает. Но гостю он рад. Мы пьем чай, беседуем.
В невеликом холостяцком жилье Григория Сергеевича прежде всего привлекают внимание книги, обилие книг — в шкафу, на полках, на столе. Здесь литература по геологии, истории, искусству и, разумеется, художественная. Много поэзии.
По специальности Глазырин гидрогеолог, работает в Анюйской комплексной геологоразведочной экспедиции. Почему-то наивно я полагал, что здесь каждый геолог — это нечто вроде прежнего старателя: обязательно с молотком, а то и с кайлом и лотком. Но гидрогеология?
— А проблема водоснабжения поселков, приисков? — спрашивает в свою очередь Григорий Сергеевич. — Порой же бывает необходимо не найти воду, а избавиться от нее. Всем этим занимаются гидрогеологи… Наконец, помимо основных методов поиска месторождений — шлихового, металлометрического, штуфного опробования — существует еще гидрогеохимический метод. С его помощью можно обнаружить месторождения свинца, цинка, меди, олова, серебра, золота, других металлов. Ибо все, что вода моет, она растворяет, пусть в незначительных количествах. Мы, например, можем определить до 0,05 микрограмма золота в литре воды. Бывает и по 10, и по 20 микрограммов, и это говорит о том, что где-то близко рудное месторождение. Раз в воде находится, значит, откуда-то принесено. Чем ближе к месторождению, тем выше концентрация… А в некоторых сильно заболоченных районах, где шлиховое опробование невозможно, наш метод эффективнее…
За время нашего недолгого знакомства с Глазыриным я убедился уже, что познания его обширны и разнообразны. Особенно сведущ он во всем, что касается Чукотки — ее истории, географии, экономики, культуры… Но здесь надо отступить, рассказать, как мы познакомились.
— Знаешь ли ты, что у нас открылся свой краеведческий музей? — спросил меня мой давний приятель, билибинский журналист Валентин Колясников. — Есть здесь такой интересный Дед — Григорий Сергеевич Глазырин, он его общественный директор…
И я отправился в музей, небольшой домик недалеко от кинотеатра «Искра». Очень я люблю такие музеи — в них всегда стараются охватить историю от докембрия до последнего выпуска районной газеты. И делают это со страстью, с любовью к месту, в котором живут. Так и здесь — в маленькой, пока единственной комнатке музея чего только не было: кости ископаемых животных, чучела птиц, геологические образцы. Вот мрамор с Люпвеема, притока Малого Анюя, каменный уголь с Большого Анюя, кварцевый метасоматит с золотом и полиметаллами с ручья Весенний, стопятидесятикилограммовая друза горного хрусталя, слепок золотого самородка «Юбилейный» весом более семи килограммов, поднятого на Каральвееме… На стене — расшитые кухлянки и торбаса оленеводов. В витрине вымпел и путевка билибинца Валерия Сергеева, проехавшего на мотоцикле от Билибина до Москвы. Он выехал в апреле, когда зимник доживал последний месяц, из Черского перелетел в Сеймчан на самолете и начал нелегкий путь по великой трассе, через Якутск, Алдан, до Большого Невера на юге Амурской области. В Москву он приехал в конце мая, затратив на всю дорогу около полутора месяцев…