Для Гадо. Возвращение

Стовбчатый Павел Андреевич

* * *

Прошло девять дней с момента моего прибытия в лазарет, и я стал думать о смерти. Думать серьёзно и долго, думать, подготавливая себя к самоуходу. Да, жизнь виделась пошлой и паскудной, зато смерть… О, она была прельстительней самой прельстительной барышни и манила к себе, словно девушка, манящая к себе юношу, не ведающего порока… Как просто и легко, какой удивительной и милой иногда кажется смерть…

Я сделал всё, что требовалось. Никто не пострадал, судья Пырьев уже на воле, менты поостыли. Я уже шкандыбал по камере и кое-что мог. Но зачем мне нога? Зачем мне Тара и Алёна? Всё кончено, кончено без каких бы то ни было надежд на просвет. Писать? Можно, хочется, но смерть желанней. И почему-то ни капельки

не страшно. Взять тазик теплой воды, примостить в койке, лечь и быстро вскрыть вены на обеих руках. Без проблем, секунда делов-то! Легкое головокружение и вечный, вечный покой. Воистину смерть прекраснее жизни, хотя считают наоборот. Здесь ждешь, там уже нет. А ведь именно ожидание чего-то, не считая боли, делает нас несчастными. Ожидание и злость, разочарование в удаче, надежде. Когда ничего не ждешь — проще, но тогда нет и радости потом, когда сбылось и исполнилось. Все отмерено, все! Кто мы в этом мире? Пылинки. Какой толк, что ты ушел гением и оставил великие труды? Кому? Зачем? Что изменится в судьбах людей? Они по-прежнему будут любить и ненавидеть, страдать, убивать и сидеть, как я. Ничего не изменится, ни-че-го! Как это старо и как ново для всякого человека…

Переболею, пройдёт, должно пройти. Можно устроить маленький праздник на троих. Сто баксов — и через час здесь будет водка и колбаса, хорошие сигареты и кофе. А если сильно захочется, будут и бабы, точнее, я — у них. Изловчатся, попрыгают на мне, я ведь не в форме. Но тогда я задержу собственную тоску, причем ровно на столько, сколько продлится мой праздник. Она отпустит только на ночь, а завтра вернется вновь, вопьется в меня с прежней силой и будет казнить.

Лучше уж так, на трезвую, как учили. Совсем скоро я останусь один, Сахар и Игнат вот-вот уйдут, выздоровели. Бросят других, кого? Впрочем, какая разница, дело уже сделано. Управленческие следователи приходили ко мне дважды. Я не ошибся, дело будут вести они. В основном, наши и немного другие. «Где был? Что делал? На какие средства? Как с оружием?» — спрашивали они меня. Ни слова о Пепле, ни слова о Гадо… Почему? И этот мент, вертухай!.. Что он хотел мне сказать, что? Почему интересовался Котом? Вопросы, вопросы, вопросы. И не будет конца, особенно в камерной системе. Тольятти немного обиделся на меня, не понял. Сперва просил у него «дорогу», а затем — не надо! Написал, пояснил, но он, видно, истолковал все по-своему. Бог с ним, увидимся, объясню как следует. Если увидимся. Следователь сказал, что меня ждет железный «вышак», так и сказал. «Управление будет настаивать изо всех сил, надавит на все педали».

Хер с вами! Я не стану ждать, так и так когда-нибудь подохну. Мысли о расстреле задели за живое. Захотелось вдруг жить. Как будто назло, вроде бы назло. Где же ты, смерть? Почему отступила? Наверное, именно так судьба разворачивает любого самоубийцу, в пять секунд.

Я не выдержал, взял один ботинок, достал лезвие и слегка надрезал кожу на нем. Сахар и Игнат молча наблюдали за мной, ни о чем не спрашивая. Я достал из-под надреза несколько сотенных банкнот.

— Подтяни мента и побазарь с ним насчёт спиртного, — обратился я к Сахару. — Ну и пожрать покруче… Не икры, но чего-нибудь такого…

Сахар понимающе кивнул в ответ и взял сотку из моих рук.

— Многовато, — заметил он.

— Не на всё, хватит и полтинника. Сдачу пусть волокёт рублями, пригодятся.

Они мигом оживились и зашустрили на всю. Через сорок минут три бутылки «Кристалла» и снедь были у нас.

— Сливайте куда хотите, посуду назад, — потребовал мент, и мы быстро вернули ему тару. Улик нет. Я налил себе почти полный стакан и залпом осушил до дна. «Кто любит жизнь, тот курит папиросы!» — крякнул я и достал из пачки одесские «Сальве». Дело случая, но пара пачек папирос одесской фабрики действительно попали к нам в камеру, я очень удивился — земляцкие.

Сахар и Игнат тоже выпили, но чуть поменьше, чем я. На душе сразу полегчало. Не хватало только музыки — наша радиоточка не работала, ну да бог с ней,

обойдемся и так. Мы болтали и пили, пили и болтали, позабыв на время о том, что нас ждало. Игнату грозил семерик, Сахару — все двенадцать. Один сидел за магазин, другой — за склад.

Прошло часа полтора или, может, чуть больше. Мы уже собирались подтянуть служивого снова, как вдруг кормушка резко открылась и в проеме показалась голова того самого мента, который интересовался мной несколько дней тому. Смена была не его, но он пришёл.

— Подойди сюда, Кот, — обратился он ко мне как к своему старому знакомому и поманил пальцем.

Я встал и поковылял к двери.

— Чего тебе ещё? Опять интересоваться пришёл или дело есть?

— Уже нализался? Молодец! — Мент сразу учуял запах спиртного и заглянул мне в глаза. — Щас всех сдам зондеркоманде, — припугнул он для острастки. — Сдать или не надо, а?

— Валяй! Может, орден наклеют, — огрызнулся я для порядка.

— Орден не дадут, а тебя в карцер опустят. Ну ладно. Слушай меня… Тут один… това-рищ просил передать тебе записку… Прочтешь и сразу уничтожишь. Понял? За ответом приду через пару часов, шевелись.

Он сунул мне запаянную малявку и тут же исчез. Мне показалось, он был хорошо осведомлен о «наседке» Абажуре и потому выжидал, не отдал ее раньше.

Тюремные менты-вертухаи знают порой не меньше оперативников, но и опера знают кое-что о них и закрывают глаза на мелкие шалости. По негласному договору первые не сдают блатным «наседок», о которых им известно, вторые не заводят дела на вертухаев-контактеров и не гонят их с работы. Есть и инструкции, закон, но что они значат, когда в ход идут деньги и язык арестантов? Укатывали майоров и полковников, а этих и сам бог велел.

Но кто же мне пишет? Скорее всего какой-то приятель по зоне, с кем раньше сидел. Больше некому. Когда меня только привезли и я лежал на привратке, некоторые люди меня видели. Человек десять—пятнадцать, ехавших на суд. Их как раз выводили из боксов. Могли узнать, передать по хатам, как обычно. Сейчас узнаем…

Я быстро содрал целлофан и раскатал записку. Почти на лист с двух сторон, почерк мелкий и корявый, без подписи.

«Здарова, бродяга, — писал некто с ошибками, начиная с первого же слова. — Я узнал што ты на тюрьме почти сразу. Писать многа не буду, но кое што напишу для ясности. Кто пишет поймешь по ходу, не малинъкий. Я приехал…»

Я опустил руки и замер, дальше читать не стал, не хватило сил. Меня затрясло, а сам я буквально задохулся. Я уже почувствовал, кто это, именно почувствовал, а не понял. Интуиция подсказала мне, что так мог писать только один человек — Гадо. Неужели чутье не обманывает меня? Неужели это он, мой дорогой таджик, умница и безумец в одном лице?!

«Господи! — Я прямо упал на койку, обхватив голову руками. — Господи!»

В тот момент я думал только о нем, как будто его ждало худшее, чем меня. Мне было до того больно и обидно, что казалось, сердце не выдержит, разорвется. Как?! За что?! Почему?! Пусть я — идиот и искатель приключений на свою голову, но ты-то, ты! Как же мог устряпаться ты, Гадо? Устряпаться, находясь далеко-далеко от Урала, в стране, где не действовали никакие законы, где война смешала практически всё. Невероятно, непостижимо, глупо! Вот она, великая несправедливость и справедливость! Удача не хвост, Бог не фраер. Он чего порадуешься, от того и поплачешь. Закон! Прав был тот шиз, прав — судьбу не перехитришь, никогда.

Мои сокамерники опешили — я был белый как мел, я молчал, но все было видно без слов.

— Что стряслось, брат? — Сахар затряс меня за плечо так сильно, что я оскалился.

«Неужели я отрубился и думал в бессознательном состоянии? — пронеслось во мне. — Нет, он говорит, я не отрубился, но был на грани того».

— Всё нормально. Игнат… — Игнат тут же подскочил ко мне.

— Подтягивай мента и заказывай водки сколько допрёт. Живее!

Игнат кинулся к двери, а я стал читать дальше.