Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)
Шрифт:
– Вот, Мариночка, теперь у вас с Сашенькой семья, - любуясь Сашей, улыбается Иван Семеныч.
– Началась у вас новая жизнь...
– Совсем как у тебя, Семеныч, - вставляет Толька.
– Да что ж, вот и у меня тоже, конечно, - соглашается Иван Семеныч, но его прерывает Бенедиктович.
– Я тебе в вагоне говорил, - поставив чашку на стол, миролюбиво обращается он к Саше.
– Ким накатал телегу про ночные смены. Никто тебе не разрешал оставлять людей на ночь, знаешь ведь приказ.
– Эксперимент надо завершить?
– продолжая ковырять зазубрину, тихо отвечает Саша.
– Ночные данные
– Нужен сейчас твой эксперимент!
– фыркает Игорь Бенедиктович.
– Все только и ждут твоих ночных данных!
– Все - это вы что ли с Тузовым?
– подаю голос я из-за перфоратора. Бенедиктович с интересом смотрит на меня, на Сашу, на Марину. Я, стараясь смотреть нахальней, выдерживаю этот его взгляд и еще прибавляю: - Только и стараетесь сорвать работу. Уж не знаю, зачем вам это так нужно?
– Адвокат-то у тебя прежний, - говорит Игорь Бенедиктович.
– В общем, пиши объяснительную Тузову!
– он встает, забирает чашку, смотрит на часы, все понимают, что чаепитие окончено, поднимаются и начинают разбредаться по комнатам.
Саша остается сидеть на месте, к нему подходит Шура Азаров.
– Саша, - говорит он, глядя Саше в глаза.
– Понимаешь, какое дело, мне в пятницу Тузов предложил тоже участвовать в экспедиции. Я согласился. В общем, с сегодняшнего дня я - в первом доме.
– Так, - говорит Саша, ставя чашку на стол.
– А вместо тебя кого-нибудь дадут?
– сразу спрашиваю я.
– Не знаю, - виновато пожимает плечами Шура.
– Мне Андрей Николаевич не говорил...
– Ясно, Шура, все ясно, - бодро говорит Саша.
– Все же понятно, кто же откажется.
– Ты, Саша, извини, - опустив глаза, говорит Шура.
– Он, конечно же, извинит, - зло говорю я.
– Да ты не переживай, Шура, топай в свой первый дом, топай.
– Эх, Надежда...
– качает головой Шура, стоит еще какое-то время молча, потом машет рукой и уходит.
Мы остаемся в комнате вдвоем, я и Саша, я говорю: машина ломается через день - кто же будет чинить, требуй у Тузова замену!
– Кого мне дадут, все хорошие машинисты уезжают, разве Павлика, а что с него толку?
– Хоть и Павлика, - говорю я.
– Меня к нему подключишь, я разберусь, может, и научимся чинить!
– Да, вы с Павликом почините, - усмехается он, и нет жизни в его усмешке, все так не похоже на то, как было раньше: он убежденно говорил - я слушала, он объяснял, я кивала. Еще он произносил много-много новых и трудных слов, я старалась уложить все это в голове. А попутно мы смотрели друг на друга, он - на меня, я - на него, позже я спрашивала: Сашка, ты когда в самом начале объяснял мне программирование, ты о нем только думал, когда говорил и смотрел ТАК на меня?
– Как ТАК?
– удивлялся он.
– А ты как на меня смотрела, когда я тебе безусловный переход объяснял? По-моему, с пониманием?
– Врун, - возмущалась я.
– Прекрасно же знаешь, о чем я говорю!
– Ей-богу нет, ну, объясни!
Объяснить это было невозможно, я с таким трудом воспринимала говоренное им, потому что мысль моя то и дело ускользала, я думала о том, что вот мы сидим у машины, и всем, вроде, кажется, что заняты делом, и на каком-то уровне так оно и есть, - обсуждаем программу, и все же мы заняты совсем не этим: он смотрит, будто говорит: - Надо же, какая, и откуда это ты такая?...и я на него: - Да, такая. А что тебе до меня?
– А он потом не признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот особенный взгляд, или все-таки что-то сидело в Саше подсознательно, и я почуяла и пошла в атаку.
Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые приехали на работу после распределения. Он сидел на корточках здесь же, у синхронометра, а потом, не видя еще, ужасно громко заорал: - Шура! Тяни за синий!
– они протягивали с улицы кабели, подключали машину. Потом он обернулся, увидел Марину и меня, смутился - и был он в рваных ватных штанах и ватнике - погода стояла холодная, противная, дождь со снегом. Здравствуйте, - сказал он.
– Вы к нам в сектор работать, да? Молодые специалистки? Отлично!
– Что отлично?
– принялась сходу Марина.
– Что молодые, или что специалистки?
– Что к нам в сектор, конечно!
– вылез тут же из-за машины во все свои прекрасные рост и стать Анатолий Борисович Федоренко, с удовольствием рассматривая Марину, и я сразу обрадовалась его выходу, обрадовалась, что Марина моментально переключилась на несомненно интересного мужчину Анатолия Борисовича, и удивилась этой своей радости, потому что давно уже мне тогда не приходили в голову никакие мысли в этом плане, совсем иные были проблемы с Федькой.
Когда я окончила институт, Федьке было пять лет. Моя личная жизнь в институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро - мы познакомились на картошке, Алик играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то, что рядом нет мамы, и я, если захочу, могу сидеть у костра все ночь напролет, близкие, словно южные звезды над морковными полями, Аликовы тревожащие глаза, и радость - значит, и во мне есть что-то такое... Встречаться мы стали уже в городе, я помню, все было трудно, мы выясняли отношения, он уходил, потом, заплаканный, звонил в нашу дверь чуть не в шесть утра, удивленная мама будила, я одевалась, шла на лестницу, мы целовались, целовались, мирились.
Я помню морозный запах его тулупа, гулянья по сугробам Новодевичьего кладбища, его слезы на своих щеках, поцелуи, стоянья в магазинах, в подъездах, молчаливое сиденье в мороженицах. И потом, несмотря на долгое родительское негодование - свадьба на первом курсе, переезд в бабушкину квартиру, и скоро - ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие примиренья, и опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора года, и все так стремительно случилось, что, казалось бы, ничего и не было, если бы не Федька, новый человечек, появившийся у меня, такой веселый и толстый в тот год моего сиденья в академке...
Он был веселым и толстым до трех лет, пока однажды я на него сильно не рассердилась, не закрыла в наказанье в комнате, а он не стукнул, плача, по дверному стеклу, весь не поранился и сильно не испугался. Если бы не было всех этих "не", может быть, он не заикался бы так ужасно к пяти годам, как это сделалось с ним, когда я вышла по распределению на работу. Тогда в моей жизни все сдвинулось - Федька почти не мог говорить, и логопед, к которому мы ходили каждый день, не давал никаких обещаний.