Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Для князя в эту ночь разбили шатер в поле. Уже прибывали обозы. Рати все подходили и подходили. Уже отдельные полки, сами собою, устремляли в сторону Коломны, в сугон татарам, которые, впрочем, уже давно ушли за Оку.
— Что Олег? — говорил Дмитрий, сидя в шатре на ременчатом раскладном стольце, крепко уперев руки в колени и мрачно оглядывая осторожные лица воевод. — Что Олег? Торжествует теперь? Отомщен? Не он ли указывал татарам броды на Оке? Не он ли обвел хана вокруг своих владений? — Все зло, весь гнев, вся ненависть, копившаяся в нем с тех пор, как узрел мертвый, заваленный трупьем город, теперь рвалась и искала выхода.
— Союзник! Тать!
Татары громили Рязань. Слух о якобы указанных бродах был смехотворно нелеп, но Дмитрий нашел, на кого первого мог излить вдосталь свой гнев. Да и Федор Свибл, отводя беду от своего клана, шептал князю то же самое. Не любили Акинфичи Олега! И поход, бессильный, злой, яростный поход на вчерашнего союзника, только что разоренного уходящим татарским войском, был решен. В тех же боевых порядках собранные рати двинулись к Коломне и, наведя наплавной мост, начали переходить Оку.
Московский летописец записывал позже, что Рязанщина была разорена и испустошена московлянами "пуще татарской рати". Нет ни охоты, ни желания описывать этот дикий погром, сотворенный русичами над русичами и являющийся самым черным пятном в жизнеописании князя Дмитрия, причисленного ныне к лику святых… Погром, скажем еще, ежели бы не усилия игумена Сергия, могущий самым роковым образом отразиться на судьбе юного Московского государства.
Смурые, гоня полон, возвращались московские вой из этого невеселого похода. На Москве уже вовсю стучали топоры, уже возводились терема, уже новыми кровлями одевались обгоревшие верхи каменных башен. Уже двое бояр из великих родов: Семен Тимофеич, сын Тимофея Василича Вельяминова, и Михайло Иваныч Морозов с дружинами поскакали в Тверь приглашать "беглого", как выразился великий князь, митрополита Киприана назад на Москву. Уже умчался в Орду воротивший накоротко Федор Кошка восстанавливать рухнувшее достоинство великого князя Владимирского. По слухам, туда же, в Орду, кинулись Борис Костянтиныч Городецкий, сторожась племянников, в чаяньи захватить Нижний под умирающим старшим братом, и Михайло Александрович Тверской с сыном Александром, "околицею", хоронясь великого князя Дмитрия, тоже устремил в Орду.
Рушилось, начинало грозно скрипеть все прехитрое здание московской государственности, возводимое столь долго и с таким тщанием целою чередою выдающихся талантов. И пока не приехал наконец из Орды Тохтамышев посол Карач с миром и "пожалованьем от царя", все было неясно еще, удержится ли власть государя московского, не придет ли вновь и опять начинать все сначала?
Но в далеком Сарае, видимо, не решились переменять власть на Руси, ограничившись одним устрашением. Да и кого возможно было теперь поставить на место великого князя Московского? Бориса Костянтиныча? Кого-то из сыновей престарелого Дмитрия Костянтиныча Суздальского, тестя великого князя Дмитрия? Даже в новой Орде понимали, что ни Василию Кирдяпе, ни Семену власти этой не удержать. Оставался по-прежнему Михайла Тверской, пока еще, впрочем, не заявивший своих прежних прав на великое княжение Владимирское. И когда этот спор все же возник, кто-то из очень умных московских дипломатов предложил уступить до времени тверскому князю спорное меж Москвою, Литвою и Тверью Ржевское княжество. Бросая эту кость Михаилу, Москва ссорила Тверь с Литвой и вместе с тем как бы расплачивалась, сохраняя главное — верховную власть во Владимирской земле.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Киприан прибыл на Москву 7 октября. За месяц с небольшим, что протек со дня возвращения Дмитрия, сделано было невероятно много. Возведены палаты, кельи и храм Богоявленского монастыря, княжеский и митрополичий дворы, перекрыта кровлями и шатрами вся городовая стена. И уже рубились боярские терема, и хоромы горожан в Занеглименьи и на Подоле, уже дымили кузни, уже толпился народ и шла служба в отмытых от копоти испакощенных татарами церквах. И все-таки, въезжая в город, Киприан вздрогнул. Растерянно оглядывая из возка то, что осталось от Москвы, он только теперь начинал понимать, что оставленья города Дмитрий ему не простит.
Верная Евдокия воротилась, едва было сотворено какое-то жило, и теперь встречала митрополита вместе с князем. Совместное бегство как-то сознакомило их, и при жене Дмитрий не проявил никоторой грубости на торжественной встрече владыки. Он выстоял благодарственную службу.
Трудно склоняя выю, принял благословение и причастие из рук болгарина. Но ночью, когда Евдокия, заметив, что муж не спит, посунулась было к нему с вопрошанием, вдруг страшно, по-звериному застонал и скрипнул зубами:
— Ты не ведаешь! Не видала! Дети! Женки! И черви под трупами… И книги, иконы, все, что батько Олексей собирал… Мало что и уцелело! Я не чел, а бают знатцы, много и в Царьграде не было того, что у нас. Все — дымом! Да неуж батька Олексей удрал бы из города? От Ольгерда отбились! Помысли!
Он ткнулся лицом во взголовье, дергаясь в глухих задавленных рыданиях, перекатывая голову, скрипя зубами, рычал: "Не прощу! Не прощу!" И Дуня гладила его по плечам, и плакала, и молчала, не ведая, что сказать.
Странным образом княжеский гнев, не трогая, быть может, главного виновника трагедии Федора Свибла и павший сперва на Олега Рязанского, обращался теперь против новонаходника — митрополита. Уже казалось ему, и Митяй погиб не без помощи этого Ольгердова прихвостня, и "батьку Олексея" уморил едва ли не он, но паче всего было жаль Москвы.
Сергий не появлялся в столице, Федор Симоновский, оставшийся духовником великого князя, не упрекая прямо Киприана, все же в душе тоже не мог простить болгарину оставленья Москвы, при котором гибель книжных богатств, собранных Алексием, ужаснула его едва ли не больше гибели людей. Смерть для него, священника и игумена, обязанного соборовать и отпевать десятки и сотни отходящих света сего, не представляла того ужаса, который внушает иным, особенно некрепким в вере. И подвиг, и труд, и глад, и болезни, и гибель в бою, и конечное отшествие в мир иной — все это обычный удел живущих. Но памяти прежних столетий, но книги! То, в чем сохранен опыт угасших поколений, то, в чем удержана память веков, что созидает человека-тварь Человеком, что приобщает его к Господу…
Не было в те века печатного станка, и детективов не было. Сказки сказывали, не записывая, не тратя на них дорогой александрийской бумаги. Поэтому не станем полагать жестокосердным инока, коего гибель памяти человеческой ужаснула более гибели самих людей! Мы — иные и попросту не ощущаем невосполнимости подобных утрат. Недаром так легко сгорают наши библиотеки! До времени! До реальной утраты книжного знания! Ну а тогда исчезнем и мы сами…
Путь человечества отмечен не только приобретеньями, но и утратами, и порою последние премного восходят, множественностью своею, первых.
Князь Дмитрий крепился не долго. Разрыв с Киприаном последовал в том же октябре месяце. И виной тому оказался, как всегда бывает в подобных сварах, когда переполнившая душу ненависть ищет хоть какого выхода, сущий пустяк: обгорелая по углам триодь, извлеченная усердным дьяконом из груды тлеющих книг в церкви Архангела Михаила и положенная, ошибкою, на престол крохотной домовой церковки новорубленой, абы как, хоромины княжеской. И не потому Киприан строго велел убрать ее с глаз, что грязна и в саже, а затем, что положена на престоле святом, но этого он князю, стоящему близь — по крохотным размерам церковки, куда десяток человек уже влезал с трудом, тут все было — рукой протянуть, — этого он князю уже не успел повестить.