Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Ратники, вернувшиеся с Куликова поля, жали хлеб. Бояре тоже были в разгоне, по деревням. Наличная воинская сила, почитай вся, брошена к западному, литовскому рубежу. Тем паче Акинфичи, захватившие власть при государе, растеснили, отпихнули многих и многих надобных для обороны Москвы людей. Не было Вельяминовых, не было Дмитрия Михалыча Боброка, что весною отбыл на литовский рубеж, а сейчас лежал больной в дальнем имении своем, почти не имея вестей о том, что творится на Москве.
Ратники были в полях. В Москве оставался ремесленный люд, те нестойкие вой, что дернули в бег в битве на Дону, да многочисленная боярская дворня, которая на рати ежели, то только в обозе, да "подай и принеси". В дело, в сечу таких и не берут никогда. Дворня, оставшая без господ, разъехавшихся по поместьям… А Федор Свибл, коему князь Дмитрий поручал город, удрал вослед за князем в Переяславль и далее. А митрополит, духовная власть, уехал тоже. И в городе, лишенном воевод, началось то, что предки наши называли емким и образным словом — "замятия".
Кто рвался в город из пригородов, спасая добро, кто рвался наружу — отсидеться за синими лесами… Самозваные ватаги кое-как оборуженных мужиков захватили ворота, взимая дикую виру со всех чаящих выбраться из города… Да уж ежели ограбили самого митрополита и великую княгиню, можно понять, что сотворилось во граде!
Созвонили вечевой сход. И с веча, с Ивановской площади, кинулись разбивать бертьяницы и погреба, искали оружие, а нашли, как оказалось впоследствии, первым делом хмельное питие. Самозваная власть усилила заставы у всех ворот градных. С визгом, руганью, криком и кровью — обнаженное железо требовало примененья себе — забивали в город, в осаду, рвавшихся вон из города. И какая уж тут братня любовь! Ненависть — повелевать, заставить — объяла едва ли не каждого. Граждане, лишенные своего гражданского началования, стали толпой. Кто спрашивал, кем и куда износились отобранные у отъезжающих порты и узорочье? Кто и кому раздавал оружие? Почему явилось вдруг столько пьяных? Что за задавленный женский визг слышался там и тут? Из чьих ушей вырывали серьги, кого насиловали в подворотне, с кого сдирали дорогой зипун или бобровую шапку?
Осатанелая толпа перла теперь к Соборной площади, к теремам. Остатки совести не позволяли взять приступом княжеские палаты, но уже ворвались в молодечную, расхватывая сабли, брони и сулицы, уже, невзирая на истошный вой прислуги, лезли к хозяйственным погребам…
Какие-то, в оружии, самозваные вой пытались навести хоть какой порядок. Колокола всех церквей яростно вызванивали набат. Засевший в приказах вечевой совет под водительством Фомы, оружейного мастера, троих купцов-сурожан — Михайлы Саларева, Онтипы и Тимофея Весякова да двоих град од ел ей — Степана Вихря и Онтона Большого, с десятком перепутанных городовых боярчат, старался изо всех сил наладить оборону города. Купцы, хоть двое из них и были на Куликовом поле, мало что могли содеять. Фома — тот вооружил своих мастеров с подручными, потребовав того же от городовых дворян. Воинская сила все же нашлась, и после нескольких безобразных сшибок совет сумел перенять городские ворота и все спуски к Москве-реке. Но пока толковали и спорили, зажигать ли посады, первые татарские разъезды уже появились под Кремником, что вызвало дополнительный пополох.
В этот-то миг городу пробрезжило спасение. С напольной стороны, из-за брошенного Богоявленского монастыря, вымчала вдруг негустая кучка ратных и устремилась прямь к Фроловским воротам. Фома, стоя на стрельницах, сообразил первый.
— Открывай! — завопил он, кидаясь к воротам. С той стороны уже летели стрелы, дело решали мгновения. Но вот створы ворот раскатились, и с гулким топотом по бревенчатому настилу подъемного моста ватага устремила в город. Ворота закрылись, и мост стал подниматься перед самым носом у татар.
Въехавший князь, снявши шелом и улыбаясь, вытирал платом пот с румяного лица. То, что князь — литвин, Остей именем, и послан от Андрея Ольгердовича, разом, словно на крыльях, облетело город. Фома тут же, безо спору, уступил власть опытному воину. И хоть не без ругани, перекоров и споров, но уже к позднему вечеру во граде начал устанавливаться хоть какой-то воинский порядок. Сооруженные посадские мужики и редкие ратники с луками, самострелами и пучками сулиц были разоставлены по стенам. Уже готовили костры, кипятили воду в котлах, дабы лить на головы осаждающим; в улицах, загороженных рогатками, поутихли грабежи, и, словом, город, доселева беззащитный, уже был готов хотя к какой обороне… Еще бы князю Остею поболе воеводского разуменья и хоть сотни две опытных кметей! Он уже не мог предотвратить разор оружейных, бертьяниц и молодечной, случившийся до него, он уже не мог замкнуть занятые народом и разгромлен-ные боярские погреба…
Тохтамыш со всею своею силою явился под Москвою наутро. Был понедельник, двадцать третье августа.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вдохновленные погромом Серпухова, татары жадно привставали в стременах, разглядывая из-под ладоней радостный издали, залитый солнцем, лучащийся белизной город с золотыми маковицами церквей и узорными, в сквозистых кованых прапорах шатрами теремов, вытарчивающих из-за стрельниц городовой стены.
На заборолах города чуялось шевеление. В пролетах бойниц мелькали темные очерки движущихся ратников, и по этому, едва видному отсюда шевелению, по смутному гуду, доносящемуся из-за стен, да по частым и злым ударам колокола чуялось, что там, внутри, словно в разбуженном потрясенном улье, творится какая-то неподобь. Те, кто посмелее, подъезжали близь, целились в отверстия бойниц. Оперенные стрелы с тугим гудением уходили внутрь заборол. Иногда там слышался крик ярости или жалобный вопль раненого.
— Эге-ге-гей! — закричало разом несколько татар из кучки подъехавших к Фроловским воротам, в богатом платье и оружии.
— Не нада стреляй! — кричал татарин, размахивая платом, насаженным на копье. — Гаварить нада!
Со стрельниц высунулись. Кто-то сперва, тотчас унырнувший внутрь, за ним, повозившись, явились сразу двое.
— Чаво? — крикнул один из них.
— Есь ле во гради великий коназ Димитри?! — прокричали почти правильно по-русски из кучки татар.
— Нету! Нету нашего князя! — отвечали русичи сразу в два голоса.
— Правда гаваришь? — кричали татары. Наверху вылез еще один.
— На Костроме князь, шухло вонючее! — прокричал. — Силу на вас готовит!
Невесть, что бы воспоследовало в ответ, но спорщика тут же стащили назад со стены. Показалась иная голова в шеломе:
— Великого князя Дмитрия в городе нет! — прокричал. — Наш воевода — князь Остей!
Внизу покивали, видимо — поверили, поскакали прочь.
Издали знатье было, как, рассыпавшись мурашами по всему посаду и Занеглименью, татары входят в дома, что-то выносят, волокут, торочат к седлам. Там и сям подымались первые нерешительные пожары. Москвичи, кто молча, кто ругаясь, глядели со стен.
Остей — он аж почернел от недосыпу, но держался по-прежнему бодро — вида не казал, что все дрожит и мреет в глазах, сам поднялся на гляденье. Долго смотрел с костра, высчитывая что-то. Подошедший близь купчина постоял, обозрел, щурясь, негустую татарскую конницу.
— Коли их столько и есь, разобьем! — высказал. Остей глянул скользом и покачал головой:
— Чаю, не все! — Оба умолкли.
— Народишко-то, рвутся в драку! Воевать хотят! — выговорил наконец купчина, а сам все тем же боковым, сорочьим взглядом проверял, как поведет себя литвин в таковой трудноте?
— Сам поедешь? — недовольно, почуя издевку в голосе сурожанина, отверг Остей. И в хмельные, из лиха развеселые глаза докончил: — Надобно удержать город, доколе подойдет князь Дмитрий с иныпею ратью. Об ином не мечтай! — "Пьяные все, — подумалось. — Не дай Бог сегодня великого приступу!"
Звонили колокола. Остей обернулся. Тверезые нынче молились во всех храмах и по теремам, ожидаючи, быть может, смерти. Но сколько оставалось тверезых во граде?
Шатнувшись — оперенная стрела, дрожа, вонзилась в опорный столб в вершке от его головы, — Остей полез вниз, жалобно проговоривши стремянному: