Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Князя Олега серпуховский володетель узрел уже только в ночной темноте. Рязанский князь проезжал под знаменем, в густой толпе своих кметей, и остановился на взлобке, глядя из-под руки, стараясь понять, кто эти воины, там, в обережьи? Но ни сил бросить их на рязанского князя, ни уже и желания битвы у Владимира Андреича не было. Он молча поднял свой воеводский шестопер, приветствуя противника, и сам не ведал, заметил ли его Олег и ему ли кивнул шеломом, украшенным пучком соколиных перьев? Так они и разъехались, не вступив в бой. Видно, кони у рязанских воев были так же до предела измучены, как и у московитов. А может быть и то, что Олег, по рыцарству своему, не похотел позорить пленением уже разбитого им и сокрушенного до зела знаменитого московского полководца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Над степью плывут высокие неживые ватные облака. Синий небесный свод подернут пылью и словно бы выцвел. Вянут травы, высокие, по брюхо коню, сухо шелестят, цепляя за стремена и низко опущенные потники монгольских высоких седел. Вереница мирян и духовных с татарскою обслугой неспешно движется к далекому еще Киеву. Редки селения, редки, по логам, по руслам степных рек, острова леса. Все устали.
Греческие клирики с русскими, упустившими Пимена, доругиваются на последях. Греки, зная нравы нынешней столицы православия, ожидают от сбежавшего Пимена многоразличного худа…
Издали, струями разрезая траву, со свистом несутся татары. Подскакивают к сбившемуся в кучу каравану, горячими, жадными глазами ошаривают путников. Кто-то из татар дергает за крест на груди митрополита Никандра, пытаясь снять. Ругань, вопль…
— Тохтамыш! — кричат, берясь за ременные плети с заплетенными в их концы шариками свинца сопровождающие караван ордынские воины. Подскакавшие щерятся, ярятся, отступают, наконец, когда их предводитель получает несколько серебряных флоринов, с протяжным криком заворачивают коней и уносятся прочь.
— Так и до Киева не доедем! — толкуют послы, покачивая головами. И снова шуршит подсыхающая трава. Недвижно парят в вышине внимательные коршуны. Пролетит на самом окоеме, почти не касаясь земли, стайка джейранов, вспугнутых конским ржанием, и опять тишина, ненарушимая тишина шири и пустоты, в которой лишь незримо льющаяся с выси трель жаворонка и нарушает порою степное безмолвие. Жарко. Клирики парятся в своих долгих облачениях, вздыхают. Давно немытое тело свербит, на ночлегах у костра, вздыхая и стыдясь друг друга, духовные бьют вшей.
Не скоро еще Киев. Не скоро встреча с Киприаном, которого, по строгому наказу патриарха Нила, им надлежит забрать с собой, дабы, как явствует из прежних соборных решений, лишить, наряду с Пименом, сана митрополита Русского. В тороках везут патриаршую грамоту, и этот клочок пергамена становит сильней татарских сабель и гибельных стрел, ибо за ним — "ограда закона". И будут смуты, свары, грызня и подкупы; но когда дело все же дойдет до соборных решений, решительное слово свое скажут установления некогда живших и уже умерших людей, решения Соборов, состоявшихся века назад, установления, принятые вереницею патриархов, синклитами митрополитов и епископов. Ибо без власти закона невозможна жизнь государств, и империи рушатся в пыль, егда властители посрамляют законы, создавшие некогда их величие.
Пыль, жара, сотни поприщ пути. И наконец перед ними на той высокой и обрывистой стороне Днепра восстает город, некогда красивейший всех — мати градам русским, когда-то на три четверти уничтоженный, притихший, утонувший в пустырях и садах и только ныне восстающий вновь…
И мы никогда так и не узнаем, почему два греческих митрополита не сумели — или не восхотели? — вытащить из затвора Дионисия, рукоположенного Нилом на Русскую митрополию. Почему, забрав-таки с собою Киприана и проследовав, конями, через Валахию на Царьград, они покинули того, кого должны были бы забрать с собою в первую голову?
Да, князь Владимир Ольгердович не выпустил Дионисия из заключения, но что стояло за этим? Неужели так уж легко было в пору ту захватить и держать в узилище столь важное духовное лицо? Католики? Сам Киприан? Князь, упершийся, невзирая на все уговоры и угрозы? Как и почему греческие послы не настояли на освобождении Дионисия? Или уж дело с унией столь далеко зашло, что властная длань католической воли сказалась и тут?
Мы не знаем, мы ничего не знаем. А подозревать? Скажем, тайный разговор Киприана с литовским князем…
— Для православных Великого княжества Литовского последняя надежда к спасению — иметь собственного митрополита! — медленно, с отстоянием говорит Киприан, угрюмо взглядывая в мерцающий, внимательный взор "своего" князя. Владимир Ольгердович православный, а подготовка к унии с Польшею идет уже полным ходом, о чем ведают тот и другой.
— И Дионисий? — подсказывает литвин.
— Уедет тотчас в Русь, предав православных Литвы в руки католиков! — Киприан сказал наконец все и ждет ответа.
Владимир Ольгердович медлит, но не для того чтобы возразить. Он обдумывает, отвечает наконец спокойно и твердо:
— Дионисий никогда не покинет Киева! Ни теперь, ни потом до смерти (которую можно ускорить!).
Последние слова явно не были произнесены ни тем, ни другим, но по-думались обоими, ибо живой Дионисий даже и в железах продолжал оставаться митрополитом Руссии…
Возможно, и так! Слишком многое стояло на кону для болгарина. Выпустить Дионисия значило для него окончательно лишить себя всех надежд на русский духовный престол. Но мы не ведаем! Слишком сурово обвинять Киприана в смерти Дионисия, не зная доподлинно ничего. И все же… И все-таки! Или опять католики, и не так уж виноват Киприан, а деятельность Дионисия во Пскове была замечена и по достоинству "оценена" латинскими прелатами из Вильны и Кракова, и вновь перед нами растянутый на тысячеверстные пространства и столетия времени замысел подчинения Руси латинскому престолу, и плен, и гибель Дионисия была местью за "неподчинение" — неприятие унии с Римом?
Греческие послы уезжают из Киева в Константинополь. Дионисий остается в тюрьме.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Трудно и даже страшно представить себе последние дни этого человека столь яркой и трагической судьбы. Стрела, остановленная в полете; гепард, зависший в прыжке; слово, замершее в пространстве, так и не долетев до цели… Никакие сравненья не могут передать главной муки мужа битвы, лишенного деяния, пламенного проповедника без паствы, духовного вождя, месяцами вынужденного томиться пленом и неизвестностью. И все попытки вырваться — тщетны, и все старанья бежать оборачиваются провалами… И давно бы, ежели не Господь, не молитва, голову разбил о двери своей тюрьмы!