Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
— Мало нас….
— Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На Дону стояли с верою — и выстояли! А Москву от безверия сдали!
— Проще рещи: от пиянства!
— И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись! Сказано дедами; верного за грех сугубо накажет Господь!
— А на Пьяне как створилось?
И опять возвысил глас старый Данило:
— Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в православных землях! И, с тем, не Господу служат они, а сатане!
После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные.
— А ты бы смог переменить веру на римскую? — спрашивала она, вскинув брови.
Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями.
— Я князь православной страны! — вымолвил, на миг забыв даже про свою влюбленность в Софью. — Веру не меняют, как и Родину! — И смолк.
Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился в третий раз, и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку. Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: "А ради меня?!" — и прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует за тем. Софья была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками его руки, сказала:
— Прости, княжич! Не помыслила путем!
Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее? Но Софья и тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королевстве: согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
— В соборе на троне сидела, словно каменная. Ни в губах крови! — отмолвил он и, поднявши взор, решись, словно в воду, домолвил: — Ты милей!
Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову, мол, все идет как должно, жена!
А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
"Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, — прикидывал меж тем Витовт. — Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки не стоит… Ну а тогда… Соню, конечно, надобно будет крестить в православие, тут и слова нет… Нет, не решится Ягайло на таковую пакость! Да и не до того ему нынче!"
Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и очень "до того".
Вечером, проводив наконец русичей, он сидел, порядком-таки опустошенный, мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада…
Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
— Ну как? — спросил, чтобы только спросить.
— Сегодня московский княжич показал княжеский норов! — возразила княжна. — Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся, как индюк! Вера, мол, одна, как Родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул…
— По нраву тебе московит? — вопросил. Хотел сказать "по люби", да не повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то вдаль.
— Еще не знаю! — отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба! Высказал задумчиво:
— Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня — поймет!)
Дочь продолжала ласкаться к отцу, как кошка, покусывая ему пальцы.
— Я тебя люблю!
У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было, как Анна распоряжается слугами.
Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле, верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на польский трон! А Анна? Дети? А! — отмахнулся мысленно. Все можно бы было устроить… Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов, получить!
Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов…
Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться, и — исполняют! Князев суд… Баловство одно у их, на Руси! Смерды с господами за одним столом… Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость, подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной ежегодными набегами немцев Литве… Витовт был в душе западник, это и погубило впоследствии все его дело.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день. О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь, об том судили и рядили во дворце и, особенно, в монастырях и церкви. Даже в секретный разговор сановного гостя Францисканского аббатства с архиепископом Гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим вопросам, вклинилась "русская тема", как об этом можно было узнать из отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся, начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека, уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего "я" в категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было пустынно, но и, невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко, ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.