Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
И когда урядили с этим и Василий уже утирал красным тафтяным платом взмокший лоб, собираясь покинуть княжеское золоченое креслице, вспыхнул вопрос о тайном сговоре Тохтамыша с Витовтом. Тут-то Василий и понял впервые, что он один против всех, не исключая и родных братьев.
— Брехня нелепая! Бабьи байки! — пытался он возразить совокупному натиску своих бояр. — Кто солгал?! Мало на Москве пустой безлепицы? Новый колокол отливают, што ль?!
Однако так просто погасить боярскую молвь не удалось. И вызванный в Думу послу жилец — как на грех старый знакомец, Иван Федоров, с коим бежали из Орды, — не давши себя сбить, твердо и ясно поведал Думе и князю, как и что узнал по дороге,
В конце концов поехать к Темир-Кутлугу взялся Федор Андреич Кошка, и с тем лишь утихла боярская молвь.
Ночью Софья плакала злыми слезами, прижимаясь к мужу:
— Стоит с тобою чему произойти, съедят меня! — шептала, вздрагивая в его объятиях.
А Василий молчал и думал невесело о том, что теперь, ежели даже Витовт потребует от него помочи, ратных полков ему не собрать. И что надобно ему перемолвить с кем-нито из духовных. С Киприаном? Быть может, с Никоном, что руководит ныне Радонежскою обителью?
Он таки поехал к Троице. Поехал лишь затем, чтобы выслушал строгое наставление Никона: хранить православие нерушимо, защищая от "суемудрых латинян", и хранить Русскую землю от всякого нахожего ворога…
Возвращался, поняв, что и тут, в церкви, не найдет сторонников своего союза с Витовтом и что Софья в своих опасениях, пожалуй, права.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В посольство к Темир-Кутлугу (Темерь-Кутлую, по русскому прозыванию) собирались Федор Кошка с Ильей Иванычем Квашниным. Ивана Федорова Кошка вызвал к себе, повестил коротко:
— С нами поедешь! Сам ты етую колготу затеял, дак помогай и расхлебывать!
Шел молодой, липкий, радостный снег. Близило Рождество, и так не хотелось в эти дни покидать теплые хоромы с горячею русскою печью, от щей да каши снова переходить на дорожную сухомять!
Наталья Никитишна ворчливо собирала Ивана в дорогу. Она втайне гордилась своим сыном. Боялась давеча: оробеет, отступит, нет, возмог, батькиной памяти не уронил! Иван, насвистывая, подтачивал кончики стрел, осторожно и ловко правил сабельный клинок. В степи ноне на всякую замятию нарваться мочно! Тем паче князь Юрий зорит сейчас булгар и Жукотин, подступает к Казани, отмщая царевичу Ентяку погром Нижнего. В таковой нужде могут и княжеских киличеев захватить.
Оба наследника, Ванята и Серега, вертелись рядом, опасливо трогали оружие, восхищенными глазами следя за отцовой работой. Когда, пробуя, вздел кольчатую броню, не выдержали, кинулись к отцу, прижались к холодному железу… Ероша русые головенки, подумало себе: ну, и возьму я им мачеху? А вдруг не залюбит? Своего родит и почнет етих в черном теле держать? Нет уж, выростить! А там… А там уже и старость подойдет. Либо в путях где погину. Служба ратная!
Стащил через голову бронь, и тотчас Ванята полез, пыжась, натягивать ее на себя.
— Охолонь! — остановил сына. — Подрасти маленько!
Снег шел трое суток подряд. На свесах кровель, на кострах, на дым-никах наросли целые сугробы. Кое-как промятая конями дорога была непривычно бела.
Старый московский посол ехал в розвальнях, до носу закутанный в просторный ордынский тулуп. Илья Иваныч трясся верхом. Два десятка дружинников рысили следом. Подарки, справу — все везли с собою в тороках и на вторых санях. Тяжелых возков, дорожного опасу ради, с собою не брали.
Ока стала, но лед был тонок. Перебирались по хворостяному настилу, утолченному снегом и политому водой. Кони храпели, пятились, спешившиеся ратники тянули коней за узду, покрикивали, сами чуя ту же истомную слабость в коленях: а ну как не выдержит! Тотчас ведь вода утянет под лед, и поминай как звали! Однако перебрались. В Переяславле-Рязанском нашли татарских барышников, что, распродавши коней, налегке, верхами, возвращались назад. Сговорились двигаться вместе. Иван по ночам ставил двойную сторожу, боялся, что сблодят бесермены. Но опять обошлось. Рождество встретили в пути. Ставка Темир-Кутлуга располагалась за Волгою, близь старого Сарая. В разгромленных ордынских городах было пусто. Купцы еще только начинали обживать окраины. С трудом удавалось доставать там — лошадиную ляжку, тут — тощего старого барана. Мясо обугливали на кизячном костре. Ели впроголодь. Федор Кошка на привалах трясся, отходя от холода. Жаловался, что уже не по возрасту ему такое. Впрочем, степная привычка брала свое. В тяжких местах, где конь едва волок по сугробам полупустые сани, Федор Андреич садился верхом и на коне сидел прочно, молодым не уступая.
На волжском берегу сидели несколько дней, ждали, когда окрепнет лед. Спали в походных шатрах, на охапках камыша, застланных промороженными попонами. Лежали тесно, грея друг друга, и Иван вспоминал то, давнее, бегство из Орды… Сколько воды утекло с тех пор, сколько совершило событий! Ветер жалобно запевал в вышине, в щели шатра набивался мелкий колючий снег, стыли ноги, и никак не удавалось уснуть. "Ты затеял, тебе и расхлебывать…" А как он заможет "расхлебать" тут что бы то ни было? К хану-то хотя допустят их?!
Темерь-Кутлуевых татар встретили только на том берегу. Встретили и беженцев, что спасались от погрома ратями Юрия Дмитрича. Беженцы жаловались, что русичи жгут села, угоняют весь скот, а полон у их надобно выкупать за серебро. Грабеж — обычное дело на войне, но как встретит после того московских посланцев Темир-Кутлуг, о том приходило только догадывать. На Руси подходила Масленая с разгульным весельем, бешеными тройками по Москве-реке, блинами и колокольным звоном. Здесь же сквозь сине-серую колкую жуть едва проглядывали мохнатые, сбившиеся в кучу лошади и призраками вставали осыпанные снегом, покрытые инеем шатры ханской ставки. А у сотника, что спрашивал у русичей, кто они и откуда, голос рвался на ветру, и звук, отлетая, пропадал в метельном вое…
В конце концов их все-таки встретили и поместили всех вместе в одной гостевой юрте (чего никогда не бывало допрежь). Крохотный огонек, почти не дававший тепла, едва освещал намороженные войлочные стены и полукруглый низкий свод потолка. Им принесли котел горячей шурпы, бурдюк с кумысом. Все это еще ничего не значило. Гостей кормят сами хозяева, и лишь после того гость становится священен и его невозможно убить… Но хоть нажраться, хоть отойти от постоянной холодной дрожи, хоть зарыться в овчины и, не думая уже о вшах, заснуть под вой и свист несущегося из дали дальней и уходящего в неведомое степного ветра.
Неопределенность продолжалась два дня. Выбравшись за большою нуждой из юрты и отойдя на приличное расстояние, русичи, трясясь, вновь бежали, переваливаясь и проваливаясь в снегу, дрожа заползали назад, в спасительное хоть какое тепло войлочного дома, медленно согреваясь в овчинах. Потом ждали, когда принесут еду, потом тихо переговаривали или просто сидели, гадали: примут или нет, и даже — оставят ли в живых?
Наконец, смилостившись, Темир-Кутлуг пригласил русичей в свой шатер. Пошли втроем: Федор Кошка, Илья Иваныч Квашнин и Иван Федоров.