Дмитрий Донской

Лощиц Юрий Михайлович

Что же произошло здесь тогда?

Предание гласит: держа путь на Коломну, Дмитрий Иванович проезжал лесным урочищем и на одном из деревьев будто бы увидел образ святителя Николая. Необычное явление иконы, так много говорившее сердцу русского средневекового человека, ободрило князя, то был благой знак в самом начале тревожного пути; Дмитрий якобы воскликнул: «Сие место угреша мя!» И пообещал, в случае победы основать на месте явленной иконы монастырь. Предание отразилось затем в иконописи, а в новейшие времена (монастырь, находящийся в поселке Дзержинском, реставрируется) археологическое обследование подтвердило: на месте нынешнего собора уже в конце XIV века находился белокаменный храм.

Наконец,

на то, что Дмитрий шел из Москвы брашевской дорогой, а не на Котлы, указывает и само «Сказание о Мамаевом побоище». В одном из его списков читаем буквально следующее: «Князь же великий Дмитрии Иванович разделись з братом своим з князем Владимиром Андреевичем, понеже невозможно бе воинству их вместитися единою дорогою. Сам князь великий поиде дорогою Засенною на Прашево, а брата своего отпустил дорогою на Котел».

Три сторожи. Хотя и «Краткий рассказ» и «Летописная повесть» ни слова не говорят о снаряжении Дмитрием Ивановичем трех сторож в верховья Дона, было бы легкомысленно на этом основании усомниться в достоверности того, что сообщает о действиях русской военной разведки «Сказание...».

В предприятии, небывалом по охвату пространств и по числу участвующих в нем ратников, без разведки, четко действующей, разветвленной и прочно связанной со ставкою великого князя, обойтись было просто немыслимо. Известно, что во времена первой Литовщины Москва еще не располагала достаточно опытной и надежной дальней сторожей. В течение десяти с лишним лет такая сторожа была при великокняжеском войске не просто создана, но и закалена буднями изнурительной, полной риска и смертельной опасности службы. Это был цвет московского воинства, содружество витязей наподобие былинной богатырской заставы. Разведчики, числясь лучшыми слугами великого князя, были приписаны к его двору. В народе знали их по именам и прозвищам, лучшую часть жизни они проводили в седле, отвага была их невестой, ветер прирастал к их плечам подобием крыльев, большинство из них сложило голову, не вкусив напоследок зрелища родных и близких.

«Сказание...» почтительно называет их по именам. В первую сторожу, посланную к Тихой Сосне, как мы помним, еще в июле, входили: Родион Ржевский, Андрей Волосатый, Василий Тупик. Это по редакции «Сказания...», использованной Никоновским летописцем. Остальные «оружники» первой сторожи по именам тут не названы, о них говорится лишь вообще, как о «крепких мужественных» бойцах. Судя по всему, поименованные разведчики были начальниками десяток или даже более крупных подразделений.

Вторую сторожу, отправленную вскоре за первой, возглавили Климент Поленин, Иван Святослав, Григорий Судок. В третью, предводителем которой великий князь назначил уже известною нам Семена Мелика, входили: Игнатий Крень, Фома Тынин, Петр Горский, Карп Александров, Петр Чириков и иже с ними.

Но иные редакции «Сказания...» дают множество разночтений в именах и прозвищах разведчиков по всем трем сторожам. В некоторых списках, например, мы вместо Андрея Волосатого встречаем «Якова Ондреева сына Волосатого» или «Якова Андреевича Усатова», и это не кто иной — подсказывает нам еще один список, — как «Яков Ослебятев», то есть сын Андрея Осляби. Какому же списку верить больше? Видимо, последнему, ведь об участии Якова Ослебятева в битве говорит и автор «Задонщины» словами безутешного Осляби: «Брате Пересвет, уже вижу на тели твоем раны тяжкие, уже голове твоей летети на траву ковыл, а чаду моему Якову на ковыли зелене лежати на поли Куликове...»

Видоизменяются от редакции к редакции, от списка к списку и другие имена. Клементпй Поленин становится Полевым, Григорий Судок — Судоковым, Игнатий Крень — Креняковым, Карп Александров — Олексиным,

Петр Чириков — Петрушей Чуракиным. В одном из списков Василий Тупик помещен не в первой, а в третьей стороже, имеются и другие перестановки. Все это вроде бы вызывает недоверие, но в то же время сквозь зыбкую поверхность разночтений проглядывает некая твердая, незыблемая основа. Такова особенность Предания: растворяясь в людской молве, оно неизбежно утрачивает что-то от первоначального своего облика; кто-то недосказал, кто-то недослышал, кто-то, наконец, неправильно переписал, не сумев разобрать полустершееся имя. Конечно, хорошо бы иметь дело с менее противоречивыми источниками. Но мы имеем дело с такими, какие нам достались. И спасибо «Сказанию...» за то, что оно своим многоголосием отнимает у забвения хотя бы еще несколько имен и судеб героев Куликовской победы.

Известно, что последняя из сторож — вместе с остатками первых двух — участвовала и в самой битве, войдя в состав сторожевого полка. Того самого, из которого выехал на единоборство Пересвет и в котором при «первом суиме» стоял великий князь московский.

Три сторожи были чрезвычайными воинскими подразделениями. Но значит ли это, что в предыдущие месяцы дальние подступы к русским княжествам находились в безнадзорном состоянии?

Одна из редакций «Сказания...» свидетельствует: нет, не находились. Кроме чрезвычайных сторож, Дмитрий Иванович имел на юге в своем распоряжении еще и долговременно действующую порубежную заставу, и она насчитывала не менее пятидесяти воинов.

В июле один из этих разведчиков, Андрей Попович сын Семенов, прибыл в Москву и доложил великому князю, что накануне он попал в плен к ордынцам, что допрашивал его лично Мамай, называвший великого князя Митей: «Ведомо ль моему слуге, Мите Московскому, что аз иду к нему в гости... а моей силы 703 000?.. Может ли слуга мой всех нас употчивать?»

В этой, по определению Карамзина, «сказке о войне Мамаевой», конечно же, ощутимо влияние эпической поэзии. Оно и в явно завышенном числе ордынской «силы», и даже в имени разведчика, схожем с прозвищем былинного богатыря Алеши Поповича. Но и тут под слоем литературного привнесения отчетливо просвечивает историческая подоплека. Застава была, были жестокие порубежные стычки с разведкой врага, были гонцы, покрывавшие в полтора-два дня сотни верст, не щадившие лошадей и самих себя, были великие, поистине богатырские образцы преданности и отваги.

Гости-сурожане. О том, что в битве наряду с представителями иных сословий участвовали и русские купцы, хорошо известно. Средневековый московский купец, он же гость, вовсе не был похож на малоподвижного, животастого чаехлеба с одутловатым лицом, каким изображают у нас его типичного потомка времен Дикого и Кабанихи. Современный исследователь древнерусского купечества В. Е. Сыроячковский пишет: «Купцы были, несомненно, особым, лучшим элементом ополчения и притом, весьма вероятно, конным». У него же читаем: «Опасность, ждавшая купца и в лесах Севера и во время пути по пустынной степи, заставляла купца вооружаться, сообщала ему внешний облик воина во время его торговых поездок и воспитывала боевые качества в тогдашнем госте. Таким образом, этот гость мог быть полезной единицею и в городском ополчении и быть пригоден и для подлинной военной службы. Умение владеть конем, мечом и луком сближало его с феодальной средой».

«Сказание о Мамаевом побоище» сообщает, что Дмитрий Иванович, отправляясь в поход, взял с собою десятерых гостей-сурожан. Судя по всему, купцов в ополчении было гораздо больше, но эти десять выделены особо именно потому, что они «сурожане».

Наиболее видная часть московского купечества в XIV веке делилась на суконников, торговавших с Новгородом, а через Новгород с Ганзой, и сурожан, торговавших на южных рынках, поддерживавших тесную связь с разноплеменным купечеством Сурожа (нынешнего Судака).