Днем с огнем
Шрифт:
Я поскреб затылок и принялся поднимать свою тушку с земли. Ослабшие, обмякшие конечности слушаться не спешили. Им бы так и сиделось, а лучше — лежалось бы — эдакой киселеобразной массой.
А вот то поваленное дерево с вывороченными корнями не было ли дальше от меня? А этот противный скрип-скрежет — он мне тоже причудился? И тот, совсем несвойственный чаще лесной, странный звук, будто на раскаленный металл плеснули холодной водицы…
Треск-визг-хруст с вышины. Корневища, выползающие наружу. Ветви, метнувшиеся вниз, все в
Холод в сердце — вот, что я ощутил. Тело вскочило, враз забыв про усталость, но ничего, кроме короткого забега наперегонки с корнями и ветками предложить оно мне не могло.
Я буквально увидел себя со стороны, запертым в ловушку, спеленутым плетьми и отростками, распростертым и жалко трепыхающимся на черно-серой земле. Увидел червей и опарышей, вползающих в мою плоть. Увидел, как корни, резко натянувшись, дергают меня в разные стороны. Как с чавкающим звуком из оторванных конечностей вытекает и брызжет — не кровь! — серо-бурая вязкая жидкость. Как голову нанизывает прутьями-пальцами черное дерево, как потрясает ею над макушками безжизненного леса.
— Да щаз-з-з! — проорал я.
— Аз-аз-аз! — подхватило эхо.
Сбросить путы? Да я из кожи вывернусь, лишь бы так не подохнуть!
Выворотень тряхнуло, земляные комки с корней крупными градинами посыпались вниз. Черта между мной и корнями. Пламя!
Черта между мной и трескучим древесным уродцем. Черта там, где пошла трещина по земле. Пламя! Нет, так не пойдет: это с кабаном можно было играть в любезности, обозначать намерения, защищаться. С этим… незнамо чем — гуманизм с этикетом заталкиваем поглубже. Шпала выдал бы направление точнее, но обойдемся тем, что есть.
Вдох-выдох.
— Хрен вам, а не башка на ветках! — окунаясь в незнакомую доселе ярость, выдыхаю я.
Выдыхаю: и воздух, и слова, и пламя.
— Ах-ах-ах… — крадет любимое причитание Алии Ахметовой эхо.
Я — пламя. И воля моя — превыше.
Не пням трухлявым решать, как мне умирать, не позволю!
Огонь ринулся во все стороны, напоенный моей яростью. Сжечь, поглотить, изничтожить! Чернота смешалась с яркими струями рыжего золота и багрянца. Смешалась — и сморщилась, проиграв столкновение. Клубы огненные и клубы дымные взметнулись выше видимого. С треском и хрустом помчались со ствола на ствол жалящие искры-осы.
Я стоял, раскинув руки, запрокинув голову, и хохотал. Взять силу полным черпаком? Сделано! Вскоре узнаем, треснул ли черпак, оплавился ли? Сгорел ли дотла?..
— Стоп, — потребовал я, ощутив порыв ветра на коже.
Пламя дрогнуло, заклубилось.
— Стоп, — повторил я, завидев вдали зеленое деревцо вместо выжженной чащи.
Выжженной в ноль, в ничто, лишь жирный пепел остался.
Пламя загудело с обидой.
— СТОП! — рявкнул я, услыхав испуганный, жалостный визг.
Живого зверя визг, не скрип безжизненного древа.
Пламя опало. Разом: ушло в землю, оставив дымные струйки-напоминания. Я успел обрадоваться послушности пожара, прежде чем провалился в темноту.
— На вот, попей, попей, — отреагировал на мой выход из беспамятства негромкий уверенный голос.
Покрытые трещинами руки с зеленцой под ногтями протягивали мне лист… лопуха? Лист был так свернут, чтобы удерживать воду. Где-то с полкружки холодной и вкусной воды.
— Молодцом, молодцом, — похвалил меня обладатель грязи под ногтями.
Я смог окинуть взглядом не только пальцы и лопух. Говоривший был стар: шевелюра, усы и борода убелены сединами, лицо изрезано морщинами настолько глубокими и темными, что казалось, будто в этих морщинах скопились годичной давности пыль да грязь. За спиной у дедули была пушистая елочка, рядышком кустик какой-то — словом, нормальный зеленый лесок, а не выгоревшая пустошь.
— И вот еще ягодки бери, поешь, — протянул мне новый лопух, свернутый "кульком", лесной дед. — Дюже сочные, красота!
В протянутом зеленом кульке была черника. По виду — отборная.
— Благодарствую, хозяин лесной, — я окончательно распрямил спину. — Поем, коли не шутишь.
— Ишь, признал! — приподнял кустистые брови дед. — Сходу признал.
— Я головой не ударялся, — пожал плечами, что далось не без труда: все тело болело и ныло. — Как не признать?
— Сердишься, — не спросил, утвердительно сказал лесовик.
— За пятачка — не особо, — я повторил пожатие плечами. — А за то, что завел непонятно куда… Не то, чтобы сержусь. Не понимаю.
— Да, да, — закивал дедушка. — Завел. Было дело. И ты ж молодцом! Не растерялся. Сдюжил!
Я промолчал. Как там в рекламе сказано? "Иногда лучше жевать, чем говорить"? Я и жевал — черничку. Предъявлять претензии лешему, будучи на его территории? Можно, в принципе, если больше в тот лес ни ногой.
— Тут, понимаешь, непросто все, — старичок пристроился поудобнее на пеньке. — Не мухоморы жевать, не листвою шуршать. Ты в нутре своем такое носишь, что впущать тебя в лес нежелательно. Говорил ты слова нужные, да поклонился мне и лесу по Покону. А стоило впустить тебя — как жаром пыхнул.
— И сказал, что не во вред это делаю, — уточнил я, оторвавшись от поглощения вкусных ягодок.
— Сказал, сказал, — манера повторять слова у лешего, наверно, была от эха лесного взята. — А я тебе в ответ что-то сказал? Не сказал. Так и не сгубил. Не навел на медвежий капкан или яму прорытую. Свинчик — то я тебя испытывал, признаю.
— А то, что меня корешками чуть не четвертовали — тоже испытание было? — не сдержался все же.
— Ох, ох! — дед так замотал головой, что впору было поверить в его искренне раскаяние. — Это ты с бедой столкнулся. Беда наведенная, страшная. У, ведьма проклятущая, как лесу подгадила!