Днем с огнем
Шрифт:
Топот маленьких ножек, всклокоченные волосы и шерсть дыбом – вот, что встретило мое рухнувшее тело. Упал я, когда остатки горячей воды вытекли из кабины, заструившись весело по железобетонной лестнице вниз.
Меня вытянули на лестничную клетку в пару рук и пару лап, и только тогда к телу начала возвращаться подвижность. По чуть-чуть, сверху вниз.
О том, что с тем низом, я не хотел думать.
– Ведро! – скомандовал Кошар. – И ни одна дверь не должна распахнуться!
Парадник метнулся,
«Зачем?» – вяло подумалось мне. – «Водица уже утекла, по семи этажам собирать теперь капли»…
Манул же когтями, как днем с апельсином, начал резать на мне одежду.
«Мне огонь не вредит, но одежда? Почему одежда целехонька?» – предавался я бесцельным измышлениям.
Шок – штука действенная, я его порцию выхватил порядочную.
Раздался скрежет металла по полу.
– Волосы проверь, – велел Кошар, вприпрыжку мчась с моими вещами в лапах к большому эмалированному ведру.
По голове зашарили маленькие ручки.
Туда и одежда, и белье, и кеды отправились. И промокшие продукты, рассыпавшиеся при падении, и даже полиэтиленовый пакет. Лапа манула щедро выхватила горсть собственных шерстинок, те искрами упали на вещи. Полыхнуло.
Шерстистый поскакал обратно, осматривать и обнюхивать меня с головы до ног.
Мне осталось лишь апатично подумать, что как же я удачно не взял с собой бумажник, а мобильный брать не стал перед парком, так как незачем он мне там был.
Что они ищут, я понял, когда Кошар с шипением вытянул из царапины на руке, куда пришелся скользящий удар косичкой, рыбью чешуйку. Я и не заметил ту царапину.
– Теперь огонь живой по телу пускай! – спалив завонявшую стоялой водой чешуйку, потребовал от меня Кошар.
Что странно, пока вещи горели, ничем не пахло, хотя от паленых кед вонь должна была быть несусветная. Видимо, овинный хозяин как-то и на дым влиять был способен.
Я промычал что-то, сам не знаю что.
– Скорее же! – прикрикнул Кошар. – Нет воды, ее всю невелик собрал и выплеснул. Ну же!
«Хуже уже некуда», – подумал я и попросил проявиться свое живое пламя еще раз.
Объятия в этот раз вышли нежнее, теплее, стихия словно извинялась передо мной.
«Пустое», – мысленно изобразил улыбку я.
И понял, что чувствую свои ноги, все, целиком. Свои не сваренные ноги.
Так я узнал, что такое слезы облегчения.
Слезы по морщинистому лицу парадника катились, не переставая, при этом само лицо лучилось счастьем.
– Если б жешь… Кабы край… Я бы… Ох! – причитал Мал Тихомирыч, шмыгая носом.
Вот же: я в него при первой встрече полотенцем бросал, «тыкал», голос повышал, а в ответ такая искренность. Мне было стыдно. Очень. Поэтому я отводил глаза, высматривая что-то неведомое в глубокой тарелке, да работал ложкой.
Жор напал на меня после всего пережитого. Я как умылся да оделся, сразу ринулся на кухню, заранее зная, что мало что найду. Видел ведь, как в большом эмалированном ведре в огне пропал свежезакупленный провиант. Так что на предложение Кошара отреагировал без раздумий:
– Овсянку? Холодную? Буду! – хотя сроду в любви к овсяной каше замечен не был.
Еще я подумывал откупорить-таки одну из бутылок с зеленым напитком, но попозже.
Ел я, кстати, стоя. Ощущать саму возможность стоять, вышагивать по небольшой кухонке – это было как бальзам на сердце. Оба табурета заняли мои уставшие, не меньше меня перенервничавшие спасители. Особенно утомленным выглядел Кошар, он даже лупил хвостом в замедленном темпе.
Мой информационный голод Кошар уже начал утолять, ответив на животрепещущий вопрос: «Не бессмертен ли я часом с встроенным живым огнем?» По словам его, не все так восхитительно, как хотелось бы: очень скоро после повреждения тела надо обращаться к живому огню; серьезные повреждения он не исправит, руку, например, отрубленную не пришьет, не говоря про голову; от старения не убережет. Много побочных условий, не во всем мне понятных, но и то, что есть – бонус существенный.
– Живот натешил? – когда я донес до раковины пустую тарелку, спросил заревой батюшка, снова переключившись на речь, понятную мне в основном интуитивно. – Теперь рот свободен, говори говором. Что-то мы учуяли, что-то услыхали, но и тебя послушать охота.
Вздохнув, расписал словесно все события от парадной до седьмого этажа, максимально детально. Эти двое мне жизнь спасли, да и я сильно не прочь услышать их мысли о произошедшем.
– Невелик, поспрошай у своих про девчонку, хоть и зряшнее это, но поспрошай, – покачал головой Кошар. – Одежу, кроме бантиков с блузою, запомнил?
Это он уже мне.
– Юбка темная, вроде черная, – напряг я память: глаза ясные и банты эти все внимание на себя перетянули. – Или темно-синяя, не скажу точно. Обувь не помню. Гольфы еще были белые с двумя синими полосками, по верху широкая, пониже узкая.
Как с тем кактусом: не заметить что-то важное, но выцепить какую-то малозначимую деталь – это про меня.
– Мигом обернусь, – пообещал парадник и пулей метнулся к угловому кухонному шкафчику.
Лицо его к этому моменту уже высохло, что сбавило градус моей неловкости.
– Ненашенская девка, да то мы знали уж… – махнул рукой малорослик, открыв изнутри дверцу гарнитура, как и обещался, через пару-тройку мгновений. – Рыбень чешуйчатая, тьфу! И ты, ротозей, хорош! Сам своим словом, своей волей в дом ее впустил. То-то мялась она под дверьми, тряпками б ее отлупасили, ежели б не ты со своим доброхотством. То с помойки, вон, подберешь, то водяного дочу впускаешь в дом… Добрый ты да бедовый, Андрей.
– Самоуверенный, неопытный неслух, – присоединился к обругиванию меня Кошар, пропустив невзначай мимо ушей выпад про «с помойки, вон».