Дневная красавица
Шрифт:
Северина долго оставалась склоненной над этими глазами, единственным средством общения глубокого и нежного ума. Она говорила, спрашивала и старалась прочитать ответ в их переменчивом внутреннем свете. Потом, чтобы не разрыдаться, вышла.
В коридоре вышедший вместе с ней практикант сказал:
– Не нужно отчаиваться, мадам. Только время покажет, насколько это необратимо.
– Но скажите же мне, что он не останется таким, как сейчас. Это невозможно. Это хуже…
Северина вдруг вспомнила фразу Юссона "В воздухе витало нечто худшее" и замолчала.
– Во время войны, – неуверенно сказал
– Паралич, паралич, – глухо повторила Северина. Пока она не знала, как называется неподвижность Пьера, та казалась ей менее зловещей. Она как бы принадлежала ему одному. Она как бы еще была в его власти. Тогда как с этим диагнозом он входил в некую безымянную категорию, подвластную серым законам, которым подчиняются все люди.
– Теперь, когда вы все знаете, позвольте дать вам один совет, – добавил практикант. – Не разговаривайте с ним, пожалуйста, слишком много. Сделайте так, чтобы он как можно меньше осознавал…
– Он!
– Конечно, с Серизи это трудно, и тем не менее нужно постараться немного его усыпить. Поверьте нашему опыту. Самый живой мозг, когда приходит болезнь…
– Я не хочу, – почти грубо прервала его Северина. – Нет, он не неполноценный. У него все цело. Если вы не верите, оставьте его мне. Я все сумею.
При виде столь мощной решимости, столь мужественной любви молодому врачу захотелось пожать Северине руку как товарищу, более отважному, чем он сам.
Теперь Северина не покидала палаты Пьера. Днем и ночью она принадлежала этим глазам, которые сверкали, как затерянные сигнальные огни. Ее собственная жизнь казалась ей несущественной. Что может сравниться с жестокой драмой, разыгрывавшейся в замкнутом пространстве, в точных и неподвижных границах тела, неспособного передать движения живущего в нем духа? Но зато какую невероятную победу, как ей показалось, она одержала, когда однажды утром вроде бы увидела дрожание губ Пьера. То была едва различимая вибрация, но Северина была уверена, что не ошиблась. В течение дня вибрация повторилась, стала более уверенной. Профессор Анри погладил лоб раненого более энергичным жестом, чем накануне.
На следующий день Пьер смог изобразить губами несколько слогов, его пальцы начали делать слабые вмятины в одеяле. Нечто похожее на бескрайнюю песнь наполнило всю душу Северины. Она уже не сомневалась в грядущем полном выздоровлении Пьера, и сдержанность врачей ее раздражала. Неделю спустя она вырвала у них разрешение перевезти его домой. Рана затягивалась. Что же касается остального, то тут она полагалась только на себя. К тому же если весь низ тела по-прежнему оставался таким же инертным, как сразу после ранения, то торс и руки уже двигались, разумеется, беспорядочно, но все же это были движения. Кроме того, Пьер начал довольно непринужденно выражать свои мысли, а две предпринятые попытки читать показали, что он может и это.
Северина никогда бы не подумала, что такая простая вещь, как возвращение в свою квартиру полуживого человека, способна доставить ей столько светлой радости. Она не хотела замечать, что губы Пьера, прежде чем выговорить какое-нибудь слово, предпринимают тысячу усилий, что для того, чтобы двинуть рукой, он начинает делать движение не в ту сторону. Все должно было прийти в норму, потому что он
Она совершенно забыла, что внутри той женщины, которая ухаживает за Пьером, нашла себе пристанище другая – проститутка и убийца. Ей пришлось вспомнить об этом на следующий же день.
Не в силах скрыть свое замешательство, к Северине обратилась ее горничная, молодая, кроткая девушка, которая служила в доме с самого начала их с Пьером семейной жизни.
– Я не хотела беспокоить мадам, – сказала она, – пока мадам оставалась в больнице и в первый день возвращения… Мадам видела газеты?
– Нет, – сказала Северина, и это было правдой.
– В самом деле, мадам? – продолжала с облегчением горничная. – Если бы мадам видела портрет убийцы…
Северина не прерывала ее, но слушать уже перестала. Ей уже не было в этом необходимости. Прислуга узнала Марселя на фотографиях в прессе.
Северине показалось, что комната, мебель, эта продолжающая что-то говорить женщина (до нее смутно донеслось: "золотой рот") вдруг стали совершать равномерные, широкие колебательные движения. Колебания захватили и ее саму. Ей пришлось сесть.
– Я вижу, мадам потрясена так же, как и я, – заключила горничная. – Я не хотела никому ничего рассказывать, не поговорив с мадам, но теперь я предупрежу следователя.
Как же Северина пожалела об этом злосчастном возвращении: в Центральной больнице, вдали от людей и от своего прошлого, она имела что-то вроде права убежища. Что за безумное ослепление заставило ее поверить в то, что она ушла от невидимых щупалец? Они сжимают ее снова. Разве ей мало уже выпавших на ее долю страданий? Какая им нужна еще дань?
– Правда же, мадам, ведь надо предупредить его?
– спросила горничная.
– Разумеется, – прошептала Северина, не отдавая себе отчета в том, что говорит.
Она тут же поняла, что последует дальше: направленное против нее расследование, обвинение в сообщничестве, тюрьма и Пьер, наполовину сбросивший свой саван плоти и вдруг узнающий все те ее тайны, ради сокрытия которых она заставила его заплатить такую дорогую цену. Какая злая насмешка!
– Подождите… Нет, не надо! – вскричала она. Удивление прислуги, ее недоверчивый вид вернули Северине немного хладнокровия.
– Да, ваше… наше свидетельство… – заставила она себя исправиться, – оно ничего не потеряет за каких-нибудь два… три дня. Сейчас пока я не могу отойти, вы же понимаете.
– Как мадам будет угодно, но меня и так уже мучают угрызения совести оттого, что я столько ждала.
И снова у Северины появилось ощущение, которое, как она наивно полагала, уже не должно было к ней вернуться, – ощущение затравленного зверя. Снова она чувствовала себя преследуемой, попавшей в тупик, зависимой. Причем на этот раз ее преследовал не один человек, а целая свора, выдрессированная обществом для этой цели. А кто же будет ухаживать за Пьером, улыбаться ему, развлекать его, кормить, помогать ему заснуть? Теперь она не хотела для себя ничего, кроме этого скромного удела, и вот ей отказывают и в этом.