Дневник 1984-96 годов
Шрифт:
13 января, суббота. В 13 часов был на Шаболовке на стихобоях. Вел и пригласил меня Юра Поляков. Из трех поэтов — Олега Филипенко, Николай Дмитриев (он потомственный учитель словесности), Юрий Корея. Я выбрал Дмитриева с его ясным, русским и напряженным стихом.
В метро видел надпись фломастером на мраморе: "И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди".
17 января, среда. Встречался с умницей Сережей Кондратовым. Дело в том, что мой отъезд в понедельник в Ярославль не состоялся. B.C. поставила так, что или она переносит время диализа, чтобы ни от кого, особенно
Сегодня утром ко мне в кабинет врываются омоновцы: был звонок, институт заминирован, освободите помещение. Естественно, я и не шевельнулся. Вскоре все рассосалось: звонок вроде был по нашему же институтскому телефону — кому-то хотелось погулять.
И вторая новость: утром звонили из Обнинска — взломали и обчистили дачу. И это в благоприятный для Стрельца день. Под вечер позвонил Куняев: прочел "Гувернера" и говорит, что здорово. Я по-прежнему не верю и сомневаюсь.
Вечером был на творческом вечере у Сани Кузнецова. Он прекрасный человек, но зачем-то лепит из себя большого писателя. Впрочем, я его люблю: вспомнил молодость, Визбора. "Под конец жизни я разошелся с ним во взглядах". Вначале Саша был в смокинге, а закончил вечер в черкесске.
Весь позор с Первомайской, кажется, закончился. Взяли штурмом село, будто это Бородино.
19 января, пятница. Еще вчера позвонили из Обнинска: будто бы ограблена дача и просят приехать опознать отобранные у грабителей вещи. Оказалось, все не совсем так: в этом году до дачи еще не добрались, вызвали по поводу прошлогоднего грабежа. Поймали. Кто? — спрашиваю у милиционера. Молодые славные ребята. Одного из них зовут Саша. Из Обнинска. Совсем зеленые. Но если бы вы знали, какая в деревне царит нищета.
В разговоре долго говорили о положении дела в милиции: денег не платят, начальник — противник возбуждения уголовного дела — открытый вор. С.П., который ездил на машине со мною, спрашивает, кто победил на выборах. Коммунисты. Это в архидемократическом Обнинске. Я помню город на следующий день после путча. Отсюда вывод: коммунисты победят везде, где плохо, где все повержено.
Вчера звонил Куняев: наговорил много лестного про роман, хотя я не уверен, что читал он его подробно. Берут в 3 и 4 номера. Я сомневаюсь.
Вечером звонил Вульф: реакция после моей статьи.
23 января, вторник. Вчера состоялись выборы спикера в Верховную палату. Им стал Строев. Это политическое нагнетание не меняется, не может кончиться ничем хорошим. Радости от победы "наших" нет. Тревога за людей, за страну-то я не тревожусь. Для России иногда требуется, чтобы было плохо. Она вывернется и выйдет окрепшей. Но, как всегда, за свою "крепость" она заплатит людьми, своим народом.
Вечером был в СТД на презентации книги Вульфа. Была Степанова, все говорили о потрясающем успехе книги. Из людей, на которых мне интересно было посмотреть, были: И.Соловьева, И.Саввина. В свое время Соловьева была рецензентом "Живем только два раза" в "Новом мире". Сейчас это седовласая и живая семидесятилетняя женщина. В конце вечера, после фуршета призналась мне, что выпила бутылку водки.
Постарела и Саввина. На лице какие-то пятна. Пыталась бурчать на меня из-за заметки в "Независимой" ("Я еще не дочитала"). Пристально, оказывается, интеллигенция следит за каждым печатным словом.
Очень много говорили о "любви". В присутствии 90-летней женщины в этом было что-то развратное. М.б., и сенсации бы не было, если бы книга вышла "потом". Что-то здесь есть недостаточное.
25 января, среда. Утром был у посла Македонии на ул. Дм.Ульянова. Посольство — в квартире на 1-м этаже. Посол — Г. Тодоровский — славный профессор, на пенсии. Говорили об обмане и о литературе. Маленькая, наперсточная страна, крошечное посольство. Начинаю испытывать жалость к этому миру.
28 января, воскресенье. Ничего не поделаешь, придется писать о похоронах и смерти Юрия Давидовича Левитанского. До слез жаль старика, и он сейчас, как живой, передо мною. Вечером в четверг мне позвонила его третья жена Ирина: умер Юрий Давидович. Я по своему жесткому обыкновению подумал: опять все хозяйственное напряжение, как и в случае с Томашевским, падет на меня. А не ходим ли мы на кладбища потому, что боимся, как бы наши собственные похороны не оказались пустыми? Обмен.
Юрий Давидович умер в мэрии, после какого-то совещания, где демократы — в виде заговора — рассуждали, как сыграть так, чтобы выиграл президентские выборы Ельцин. Приблизительно на такой же сходке я был летом у Филатова. Кстати, как я и предсказывал тогда, выборы они проиграли.
Утром в пятницу, половина десятого, я уже отдиктовал некролог, который в субботу поместила "Московская правда". Спасибо Саше Егорунину, который помог мне и дал точные наводки и сам же поставил в номер. К двенадцати в институте уже стояла выставка из книг Юрия Давидовича. Но тут возникли вопросы с охраной, которая ушла из общежития, и я забыл о дате похорон: 12 часов, ЦДЛ, панихида. С этим и уехал в Обнинск в надежде отдохнуть и приехать вечером в воскресенье. Но в субботу эта несчастная дата — 12 дня — всплыла у меня в памяти.
Все это я описываю, чтобы стало ясно и происходящее далее. Еще не было двух, ушел по совершенно темному поселку, через ж.д. пути, через лес, опоздал на электричку. Первоначально я хотел переодеться, но, к счастью, этого не произошло, потому что на кладбище я бы продрог.
В одиннадцать я приезжаю в Москву, ровно к 12 — в ЦДЛ. Сразу же вижу в Малом зале принаряженные и, скорее, торжественные, нежели траурные фигуры. Командует всем Эдлис. Я подхожу: "Дай мне слово". Он: "Нет". Я становлюсь в сторонку и наблюдаю. Говорят Соколов, Евтушенко, длинно Эдлис, Поженян, Вознесенский. Вознесенский не готов, и спасибо ему лишь за то, что он читает стихи Левитанского. Евтушенко читает свою какую-то полупрозу-
полустихи. Эдлис, как опытный актер и драматург, поигрывает и делает вид, что забывает закрыть "траурный митинг". Потом вспоминает и возвращается. Проходя мимо меня, останавливается (из зала все наблюдают и по-своему комментируют): "На кладбище выступишь!". К этому времени в моем сознании уже готова статья о том, как мне не дали слова: демократы и у гробовой ямы воюют с патриотами. Я говорю: "Нет, я болен, я не могу ехать на кладбище". Я-то понимаю, что меня не хотят выпускать на публику, боятся моих слов, боятся, что я схвачусь по поводу основных тезисов Эдлиса — Левитанского убила чеченская пуля и по поводу об одиночестве. Через пару минут остываю: "Скажу на кладбище". Я-то выше того, чтобы воевать у могилы.