Дневник 1984-96 годов
Шрифт:
Из деталей. Подавали чай с шоколадными конфетами. Я съел за счет КГБ шесть конфет.
В Грозном новая вспышка боев. Мое убеждение, что ситуацию можно усмирить только огнем и мечом. Цивилизованный и деликатный русский против демагогии и бандитов.
10 марта, воскресенье. Все три дня праздников ездил на работу. Начал внимательное чтение и редактуру "Гувернера". Боюсь, мои опасения, что роман скучен, не оправданы. Пауза, которая образовалась, позволила мне вернуться к тексту. Я пользуюсь и теми замечаниями и правкой, которые сделал "Наш современник". Все, что ни происходит — к лучшему. Я полагаю, что смогу расцветить текст и углубить характеры.
На последнем собрании в Московском отделении (об этом я писал) я сидел не только рядом с Сегенем, но с другой стороны сидел тоже наш выпускник и прекрасный молодой писатель Миша Попов. С ним мы
Эта ассоциация пришла в голову, когда я внимательно изучил поправки и замечания "Современника". Вот уж цензура, так цензура! Ничего хотя бы отдаленно напоминающего "сексуальное"! Мир продолжает жить в длинных семейных трусах и фиолетовых дамских панталонах. Убирается все, что хотя бы слегка могло быть воспринято как критика деревни. Все, что рождено возле деревенского колодца, априори — талантливо, умно, нравственно и культурно. Ленин с его замечанием, вполне, кстати, в частностях справедливым, об идиотизме деревенской жизни! В этом смысле показателен эпизод о разграблении новыми русскими шведского стола. Далее шло воспоминание об алчности пожилых, даже интеллигентных женщинах на презентациях в начале перестройки. Из контекста было ясно: это от приближающегося голода, от общего снижения уровня жизни, в том числе и питания. Весь эпизод редакция похерила. Многозначительна переписка на полях рукописи редакционных начальников. Один пишет: "Ерунда! Так делают их дамочки!". Другой поддерживает высокий дух корпоративной лояльности и чертит праведным карандашом: "Согласен!".
В пятницу ездил на дачу в Сопово. Копылов дом построил. Фундамент низковат. Сколько это все стоит! Но главное, встроенная в новый дом, сохранилась избушка Юрия.
Я все чаще и чаще думаю об умерших родных. О маме, об отце, о Юре, бабушке, лежащей высоко на сопке над Владивостоком, о покойных тетках: Вере, Тосе и Нюре.
11 марта, понедельник. Вечером был на "Корсаре" в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Сидел в амфитеатре, и хорошо был виден зал и пол сцены. Воистину этот легонький балет стал для меня любимым. Облегченная музыка все время действует, и все время без какой-либо тяжести изящно и волшебно танцует действие. Я получил удовольствие в чистом виде, ничуть не умничал, ничего не сопоставлял. Но вдруг одна мысль прорезала это созерцательное сибаритство: я твердо выделил взглядом то место на сцене, где я мальчиком танцевал в балете Спадовеккиа "Берег счастья". Это "Артек", компания детей разных национальностей, ставших воинами-интернационалистами во время войны. Смутно помню военные сцены, но утренние пионерские, довоенные и послевоенные, хорошо помню. Куда делся этот нынче наверняка приватизированный и растащенный лагерь, куда делись интернационалисты, когда-то счастливые дети и где люди, которые это когда-то танцевали? В афишке уже ни одного знакомого мне имени. Только некая Голикова ходит в фигурантках. Не дочка ли это нашей красавицы Зины Голиковой? Ни с кем не вижусь, ни с кем не встречаюсь. Вроде бы слышал, что Света Пейч торговала билетами в филармонии. Если бы поднять всех покойников, которые танцевали на этой сцене, то танцующие скелеты заполнили бы сценическое пространство.
Из "Нашего современника" мне привезли файл набора "Гувернера". Это облегчит мне редактирование и переделку. Постепенно я понял, что "Современник" просто испугался романа. Настроение хорошее и легкое, все к благу, роман, я думаю, выпишу до блеска. Кое на какие мои собственные просчеты при редактуре Сегень мне указал.
12 марта, вторник. Утром на семинаре был Ефим Лямпорт. Говорил интересно о корневом значении журналистики и о "Прогулках с Пушкиным" Синявского. О необходимости наполнения формулы. О пустоте и о легкости письма. Ребята были агрессивны, ибо умная и логическая речь подразумевает очевидное, а если очевидное, то "почему это высказываю не я". Умников не любят. Но еще до семинара Ефим показал мне только что полученный загранпаспорт, в котором уже поставлена печать "Отъезд на постоянное место жительства". Ефим уезжает и, как сказал мне, твердо решил заняться в Америке врачебной практикой. "Я могу рассчитывать только на свои 32 года. Три года на то, чтобы сдать экзамены, а потом натурализоваться и получить работу". А я подумал: "Выжили, отжали. И здесь не русские или евреи, не писатели или критики, здесь тусовка писательского истеблишмента, которому Ефим своими инвективами мешал. Битовы, Окуджавы, Ивановы, Чупринины, вся братия. Разговоры Лямпорта, что в этом виновата Шохина или кто-либо, — это лишь романтические размышления о происшедшем".
В обед был у Кондратова по делам фестиваля: возил ему протокол заседания жюри, по которому он должен будет выплатить 25 миллионов рублей пяти молодым актерам. Кабинет Сережи украшают несколько прекрасных портретов художника Ф. Барбышева, который оформлял мое "Избранное". "Здесь никогда не будет портрета Солженицына". Поговорили об А.И., об "Иване Денисовиче", о Достоевском, Шолохове и А. Толстом. Из списка фамилий ясна и тема — эпопея. А значит, поговорили и о "Красном колесе". Солженицын пытается заполнить пространство "Колеса" документами и "правдой" вместо того, чтобы заполнять собой. Это уже моя негустая мысль. Дальше разговор скользнул на толстые журналы, которые по своей маломощности не могут определять литературной жизни, и была высказана идея "Отечественных записок", которые сразу можно было бы раскрутить до тиража 200 тысяч экземпляров, и тогда попробуй с ними не посчитаться. "Бросай свой институт и становись главным редактором. Зарплата наверняка будет побольше, чем у ректора". Пофантазировали, что хорошо бы журнал устроить в бывшем особняке "Знамени".
Вечером у меня был актер Сережа Юшкевич, подарил ему "Марса".
На следующий день, вдогонку:
С легчайшей подачи нашего физрука Тычинина пошел вчера объясняться на заочку. Была одна Неля, хорошо поговорили. Я объяснил ей, что если отстал с переездом в основное здание деканата, то все равно вижу низкий уровень, который дает заочное, отписки вместо рецензий, несоответствие учебного плана. Если на все закрываю глаза, то это не от слабости.
Под вечер пришла Галина Александровна с одной дагестанкой, слабой девицей из семинара Цыбина, которая уже две недели тырится в общежитие. Ее курс давно уехал, но желательно пожить в Москве. Речь шла о том, что мы то разрешаем, а то нет кому-либо жить. И вдруг в разговоре Г.А. сказала: "Я так ненавижу сейчас этот Кавказ за то, что они сделали с нашими ребятами". На этих словах все отчуждение между нами рухнуло.
13 марта, среда. Всю ночь болело горло, страх смерти, с вечера два телефонных звонка: Вульф — о "большом успехе" "Бесприданницы" и Глеб — надо быть на вечере "Голоса" в четверг. Глеб вспомнил о моем мифическом так и не изданном шеститомнике. Шестикнижье!
На работу не ходил, только продиктовал С.П. по телефону факс в Париж Клоду Фриу и обсудили письмо в Израиль какому-то неопределенному любителю, желающему заниматься у нас в институте на заочном отделении.
Вечером звонил Коля Кузьменко, проректор по АХЧ, рассказывал о героических сражениях с московской канализацией. Все наши протечки в гостинице объясняются просто: были засорены протоки в колодцах. Я представляю, как ночью ребята бегали по двору и вскрывали один за другим канализационные колодцы, и один за другим колодцы оказывались полны воды и дерьма.
14 марта, четверг. Совершенно больным пошел сначала на английский, где рассказывал Саре Смит о нашем походе со Стенфордом на "Корсара" и об экскурсии по ночной Москве, потом говорил об аренде спортивного зала под магазин. Потом шло продолжение скандала с кафедрой литературы ХVIII века. Писал ли я, что Евгений Николаевич Лебедев ушел из института? Один раз я застукал его, как он читал лекцию в нетрезвом виде, второй раз лекция не состоялась, потому что он не пришел на работу. Лебедев развязал и начал пить. Я объявил ему выговор, он подал заявление об уходе, я подписал. Теперь кафедра "протестует" против назначения Минералова завкафедрой. Во всем этом какая-то нечистая возня самого Лебедева, а главное, тихой и скромной Леночки Буяновой. Я написал Лебедеву письмо, но он не угомонился. Пойду напролом, в понедельник соберу кафедру, в четверг все поведую ученому совету. Против слухов и домыслов лишь одно оружие — гласность. Придется кое-какие вещи назвать своими именами.
Вечером был на вечере "Голоса". Писатели устроили из этого вечера несколько небольших своих. Особенно хорош был Ананьев, который скромно изображал из себя жертву тоталитарного режима и правдолюбца. Сидевший рядом со мною Лева Колодный шепнул, как тот не захотел печатать в "Октябре" его статью о рукописях Шолохова. Потом истерика Лили Беляевой, рассказ об адмирале Ушакове — Ганичева, комментарий ко всему Кожинова. Я выступал три минуты. Вспомнил об унижениях и заискиваниях в прежних редакциях.