Дневник, 2004 год
Шрифт:
Утром, пока стоял под душем, вдруг возникло озарение — я понял, как сделать книгу о Марбурге: писатели, расставленные в хронологии. Поговорю с Прониным, который мог бы это сделать и подобрать материалы, и начну. Сегодня же провел совещание по переводу на английский книги «Портрет несуществующей теории». На работе разобрал целую кучу подаренных мне книг, в том числе и с автографами, посылаю в Гатчинскую библиотеку.
11 февраля, среда. Ну вот, еще одну нагрузочку приобрел я на свою шею. Я боюсь даже каталогизировать те общественные должности и ту работу, которые мне приходится все время выполнять. Я не могу даже для себя понять — почему я не отказываюсь от всего категорически: жажда ли это самоутверждения или все-таки привычка тягловой лошади, знающей, что необходимо везти. В данном случае, несколько дней назад пришел В. Гусев и со скрежетом, со словом «надо», принялся уговаривать меня стать председателем секции прозаиков Московского отделения Союза писателей. Я, естественно, сразу привел ему все аргументы против, а самое главное — что я не знаю людей. У него аргумент другой: во-первых, надо во что бы то ни стало поднимать статус организации, а я отчетливо знаю — кто, с какими претензиями, с какими художественными возможностями, с каким образованием; я отчетливо понимаю, что необходим человек, который светился бы и был известен в литературе; а во-вторых — опять гусевский аргумент: кроме тебя, больше некого.
Теперь некоторые казусы и подробности. На месте этом несколько лет сидел Миша Попов, очень неплохой писатель, я с ним в дружеских отношениях, он воспитанник Литинститута. Одна из причин его аппаратной смены заключается в каких-то интригах, которые, видимо, возникли и против всего правления, и против Гусева. Это я тоже понимаю — когда делать особенно нечего, когда пишешь, а все равно не возникает желаемая слава, тогда идут в ход иные приемы. Я думаю, все эти интриги, может быть и мнимые, возникают, скорее, не от острого желания, а от полулени и полуутробия — не хочу, чтобы мне было лучше, но хочу, чтобы все другие покрутились. Совершенно русская черта. Кстати, Миша сделал короткий и очень неплохой доклад, и вот, когда собралось правление и кто-то (фамилий и лиц не знаю), видимо, заранее согласившийся, выкрикнул в качестве руководителя секции моё имя, — для Миши Попова это было удивительно. Тут же я дал некоторую справку, сообщив, что мне это трудно, что иногда неизвестно — зачем хотят сменить руководство. Тут был и элемент кокетства, и элемент холодного объективизма. Слухи, видимо, просочились. До этого, во время собрания, когда, моя фамилия в качестве предлагаемого члена правления была произнесена, Ирина Ракша, не видевшая меня, сказала: «Ну зачем Есин! Все равно работать он не будет! Его и нет, наверное, здесь». Когда сделали перекличку, чтобы отсечь тех, кто не пришел, я громко и торжественно отозвался: «Я!», как в армии. Заканчивая свою речь, я сказал, что буду голосовать за Попова, я и голосовал за него, заметив, что надо решить всё дело голосованием. Это тоже в характере русского человека — как бы довериться судьбе, и я это люблю, мне нравятся модные эти организации голосования, как это делается сейчас. Я люблю понятие — Божий Промысел. И опять маленький инцидент, толкнувший меня на определенную настойчивость. Миша показал здесь себя очень лихим аппаратчиком, каковым я, всю жизнь проработавший вместе с бюрократами, не являюсь. Он сказал: «Значит, Сергей Николаевич дает себе самоотвод?» Я удержался, исключительно из желания не подводить Вл. Ив. Гусева, и ответил: «Отнюдь. Всё решит голосование». А оно и решило: 13 или 14 — за, и, кажется, 11 — против. Очень понравилось мне, в самом конце собрания, поведение нашего выпускника Максима Замшева, который подошел к микрофону и сказал: я ответственный секретарь объединения, и все вопросы — ко мне. И поставил точку, показав, кто здесь хозяин. Честно говоря, о Максиме я забыл, а если бы помнил, что он командует парадом — рефлектировал бы меньше.
Вечером, по телевидению, слушал объяснения Рыбкина: что же это все-таки за интрига — вдруг пропал кандидат в президенты, оказался в Киеве… Или он хотел «попиарить», хотел привлечь к себе внимание, но тут внезапно в эту ситуацию ворвался теракт и отвлек всё внимание. Не исключаю и такую версию: из Киева он куда-то летал на совет. Его намёки на спецслужбы и проч. выглядят смешными. А если у нас такая демократия, такие спецслужбы, такие права человека, то в первую очередь виноват в этом сам Рыбкин, который всю эту ситуацию, все эти законы и заваривал в свое время, и это особенности нашей родной русской демократии: сначала завариваем, а потом рыдаем. Еще один момент, связанный с Рыбкиным, который я, наверное, внесу в рейтинг. Он много раз говорил о том, что имеет права на ношение оружия. Но возможность такого человека обладать даже малым оружием несет в себе опасность. А если дать в руки ему как президенту что-нибудь крупнокалиберное?
12 февраля, четверг. Продолжают разворачиваться события с нашей реконструкцией. Почему-то всё идет параллельно: с одной стороны, ограда института, это интриги в минкультуры, с другой — интриги в минобразования, о перестройке и реконструкции учебного корпуса. Минобразования, вроде бы, почти отыскало деньги для проекта, без которого вообще ничего не стронется с места. Кстати, хорошо помню высказывания знаменитого строителя Каландия, сделанные им в моем кабинете: «Если не бросите, если будете всё время что-то делать, — построите». В этом отношении мне терпения не занимать, я как клоп, затаившийся в плинтусе, готов ждать свою жертву годами. Итак, сложности в министерстве состоят в том, что самый первый проект, который нам делали еще французы, и делали бесплатно, по какому-то русскому наитию, так как были русского происхождения, этот самый первый проект, выполненный 13-й мастерской, включал в себя основные идеи: разработку, план, эскизы. Потом, по совету Шкодина, аверс-проект нам сделала ООО «Персональная творческая мастерская архитектора Колонтеева А. А.». Практически, здесь обсчитан проект 13-й мастерской и сделан укрупненный технологический расчет комплексных зданий и сооружений. Но это был второй этап все той же работы. Мы в институте четко знали, что никаких дальнейших движений не может возникнуть, пока мы не сделаем следующий проект, и его сделала нам, по наводке Каландия, мастерская «Эдлайн». Так на основе расчетов мы как бы приблизились к будущему решению. Это называется — предпроектные предложения. Теперь уж сам проект нам совершенно необходим. Но если возникнет вопрос: кто его будет делать — 13-я мастерская, «Эдлайн» или же колонтеевская мастерская, т. е. бывший Гипровуз? Здесь сталкиваются многие интересы, интересы очень больших денег. Это раньше архитекторы ходили в латаных штанах, а ныне проектировщики выстроили себе дачи в Ницце. Благодаря системе коэффициента, которую счастливо открыло московское правительство, стоимость любого проекта может варьироваться в разных направлениях, на 100 или 200 % дороже, или на 100 или 200 % дешевле. Я понимаю, что министерство заинтересовано в колонтеевской мастерской. Но, возможно, есть заинтересованность и у Шкодина. И как всё это разрулить? Можно, конечно, по-честному, просто провести тендер и как, скажем, будет «Эдлайн» проектировать по идее 13-й мастерской, или бывший Гипровуз — по эскизам «Эдлайн».
На фоне этих проблем прошло заседание президиума Авторского общества. Все та же проблема: первый телеканал, который ведет Константин Эрнст, не платит авторские гонорары, т. е. обкрадываются не только киты музыкальных сочинений, но и масса мелких авторов. Все обостряется конфликтом между РАО и Новым обществом, практически спровоцированным этим самым первым каналом и министерством печати. Попытка создать некую организацию, которая, с одной стороны, была бы под контролем и получала огромную зарплату, а с другой — эта организация сама работает в недрах телевидения и работает как бог на душу положит. На первый канал оглядываются все каналы. И возникла ситуация — получить часть долга. Мне это напоминает поведение Шапиро и другого еврейского арендатора (фамилию забыл), которые, несмотря на все наши соглашения, уехали, так и не доплатив институту. Внутри первого канала произошли некоторые изменения: в совет директоров ввели Карелову, вице-премьера, и двух министров: Швыдкого и Лесина, т. е. получается организация с участием крупных государственных деятелей, которая не хочет выполнять законные обязательства. Процедура заседания была довольно долгой, мне очень понравилась позиция Юрия Антонова, даже больше, чем моя собственная, достаточно осторожная, прагматичная и взвешенная. Мои соображения, анализируемые конъюнктурой и логикой порядочного человека, нравились мне меньше, чем позиция Юры, рассчитывающего больше на свою интуицию. И вот эта интуиция русского человека, думаю я, более точна, чем мой западный расчет.
Вечером пошел на концерт Любови Казарновской. Еще днем Паша Слободкин на мой вопрос: что у тебя сегодня? — ответил: поет Казарновская, и я понял, что это единственный шанс мне её послушать. Я уже писал, что большое искусство, в силу его дороговизны, мне не по плечу. И вот новая форма: салон Казарновской. На этот раз он был посвящен двум певицам — Дезире Арто, в которую был влюблен Чайковский, и Полине Виардо. Парадокс состоял в том, что еще ночью я в «Дневниках» Чайковского встретил несколько строк о Виардо, а на столе у меня лежала распечатанная цитата об этом. Эту цитату я сегодня прочитал на семинаре, и кто бы знал, что она мне понадобится и вечером!
В общем, с одной стороны, концертирующая Казарновская в роскошном платье с голыми плечами, в черных, усыпанных бриллиантовыми стразами перчатках, а с другой — эта неожиданная для нас форма: хозяйка салона перемежала пение своим рассказом. Впечатление необычное! Правда, голосу не хватает оперной мощи, он суховат, но работает на всех регистрах. Наибольшее впечатление произвели шесть романсов Чайковского, которые он посвятил уже очень пожилой Арто, на французском языке. Казарновская, как я уже сказал, между романсами что-то рассказывала о музыке, об отношениях между людьми, и это были выверенные, хорошо отрепетированные и прекрасно прочитанные тексты. Снимало телевидение. Эффект был невероятный, как нечто происходящее на другой планете. Казарновская — умница, она очень талантливо прекращала телефонные трели во время концерта. А между двумя сюжетами — с Арто и Виардо — она попросила публику высказаться. И никто из публики не пошел, затянулась длинная пауза. И вот, не ожидая от себя, что в своих джинсах и свитере я могу выйти на сцену, не выдержав тягучести времени, я вышел и сказал несколько точных слов — об умении одного художника понимать и ценить другого. Я сказал о шести восклицательных знаках, которые поставил Чайковский, описывая эпизод своей встречи с Виардо, когда певица протянула ему рукопись Моцарта. Сошел под аплодисменты, когда народ уже стал расходиться. Я рад, что перед салоном успел поговорить с несколькими нужными людьми: с С. И. Худяковым, который, несмотря на все телодвижения И. Д. Кобзона, утвержден председателем комитета по культуре Москвы. Я полагаю, что концерт, описанный мною, был сделан на деньги Москвы, а публика — это мэры маленьких российских городов. Думаю, здесь шла какая-то сходка.
В Москве жутко холодно. Перед концертом, когда я шел пешком по Арбату, мне чуть ли не сделалось плохо с сердцем, видимо, я переживал маленькое институтское событие.
После четвертой пары в шестой аудитории только что закончились занятия по испанскому языку, все разошлись, оставалась Таня Шалиткина и еще одна девочка. Поздоровался и спрашиваю, указывая на целую стену гравюр и офортов, которую я повесил еще несколько месяцев назад: «А что это за сюжеты?» Это прекрасные гравюры, сделанные по произведениям Гоголя. Главные мотивы очевидны до невероятия. Девочки мнутся, Таня пытается разглядеть, что же такое там нарисовано. Я понимаю, что девочки — нелюбопытные и плохо знают Гоголя. Они задумались, что это за пятна на стене, впервые. Меня просто убивает такое равнодушие.
Под вечер кто-то из посторонних зашел в хозчасть и из висевшей на стуле куртки Толика Прокопьева вынул бумажник, где были 4 тысячи казенных денег, его паспорт, права и все документы на машину. В милиции сказали, что это сейчас поветрие: какие-то люди ходят по разным офисам, а комнаты везде открыты.
13 февраля, пятница. Завтракал под аккомпанемент дискуссии между кандидатами в президенты: Хакамадой, Харитоновым, Глазьевым, Малышкиным. Люди довольно интересные. Любопытно говорит — уже сама по себе, отстав от своих товарищей, — Хакамада. У меня есть ощущение, что неучастие президента в дискуссии идет от некоторой боязни. Хорошо бы прописать в законе необходимость всех кандидатов в президенты участвовать в споре о стране в обязательном порядке.
Вышла «Независимая» с останками того, что я им продиктовал. Это меня не удовлетворило, как не удовлетворяет, что я последнее время пишу и как думаю. Не загоняю ли я себя в резервацию, не отмахиваюсь ли от всего, что происходит положительного? Меняется страна, нельзя постоянно ехать на подножке вагона.
Вечером опять, с настойчивостью маньяка, пошел в театр. Миша Козаков играет Лира. И нечего здесь рассусоливать. Паша Хомский, который всю жизнь благополучно ставит спектакли на сцене этого театра и уже давно главный режиссер и художественный руководитель, вместе с тем самым Бланком, претендовавшим когда-то на роль лауреата Гатчинского фестиваля, поставили «Короля Лира», со всеми трудностями сегодняшнего времени — современными костюмами, конструктивными башнями, подъемными мостами, с актерами, держащими на воротах микрофоны… Но, собственно, вся речь — вокруг Лира. Козаков играет виртуозно. Но его порода (а король Лир — не Шейлок) выдает себя, и боюсь, что здесь он более активен, чем грандиозный Михоэлс. Финал просто замечателен, молодежь в отпаде — на фоне башен, крови, трупов звучит песня в исполнении Фредди Меркьюри, умершего, как известно, от СПИДа… Вообще, все привлекательно: кожаные штаны, ботинки на толстой подошве, дамы с лоскутами и лентами вместо юбок. Но ключевое место — монолог Лира. Какая особенная боязнь у современного актера выйти на сцену с монологом так, как выходил Остужев, как выходил Мордвинов, и в голосе и в душе актера должно происходить в эти минуты нечто невероятное, чтобы качнуло зрительный зал! Вот этого-то и нет у Михаила Козакова. Значит, буду ожидать, что спектакль довольно быстро выветрится из памяти.