Дневник, 2004 год
Шрифт:
Среди многих выступавших, конечно, надо отметить в первую очередь министра культуры, который говорил широко, ясно, с точной расстановкой приоритетов, с определением театра Дорониной как классического театра. Он справедливо, что, конечно, вызвало у ее врагов лютую зависть, назвал ее «несравненной и царственной». Если считать, что это первая его публичная речь, то программа очерчена, и выступление его можно назвать блестящим. По крайней мере, как мастер разговорного жанра он не хуже Швыдкого, но они, конечно, совсем разные. Среди прочего сказал: «Сейчас министерство культуры похоже на театр: будущий репертуар неизвестен, труппа не набрана, роли не расписаны». Это было воспринято с энтузиазмом: а вдруг перемены? Кто-то из наблюдателей сообщил мне, что в перерыв министр пить чай не пошел, я тоже не ходил,
Опускаю море цветов, роскошный финал, когда на сцене даже пили шампанское, опускаю, что зал досидел до самого конца, опускаю, что до самого конца досидел и министр. Ему это интересно. Потом театральные деятели пошли вниз, в ресторан, и мы посидели там. Я сидел с Ф.Ф. Кузнецовым, В.Н.Ганичевым, В.А.Костровым. Думаю, у них была некая печаль из-за их публичной на сей раз невостребованности на этом юбилее. Здесь действие скорее театральное, а не интеллектуальное, пусть не расстраиваются. Еще найдут возможность выйти несколько раз.
На сцене Доронина подарила мне свой юбилейный альбом. Здесь же ее подпись. В самом конце альбома, на страницах, посвященных «Вассе», фрагменты моей статьи о ней в «Литгазете».
Кто-то мне сказал, что в «Литературной России» Женя Шишкин написал на меня инвективу. Ни отвечать, ни читать не буду. Я его понимаю, мальчик был при деле, а тут остался вне института, без дела, без перспективы, с плохой сюжетной проработкой произведений, со старомодным, хотя и крепким письмом, среди многих и многих прочих искателей московской славы. Бог ему судья, а мне наука: никогда никому не делать ничего во благо. Впрочем, надеюсь, это мое пожелание самому себе проживет недолго. Если бы я ему отвечал, я бы кратко написал так: дали шанс, два года преподавал в Литинституте, до окончания контракта, в жизни института участия не принимал, были жалобы от студентов, что мало ими занимается, много занимался собой, вместо него взяли на это место Леонида Бородина.
26 апреля, понедельник. Всё утро посвятил студентке — первокурснице Ане Русс, приехавшей в Москву из Казани со своей мамой, Светланой Абрамовной. Аня на восьмом месяце, не хочет отставать в учебе. Я перезванивался с профессурой, чтобы ей как можно активнее помогли нормально, без особых беспокойств, прожить этот отрезок времени, до родов, и не отстать от института. М.В. Иванова поставила ей зачет прямо у меня в кабинете.
В три часа назначил совещание по электричеству. Все службы сейчас выдают предписания на бумаге, страхуя себя, а не человеческую жизнь. Попробуем разобраться с тем, что есть у нас. Занимался этим часа два, составили список всего, что можем легко и сами сделать.
Вышел второй номер «Московского вестника» с моей «Хургадой».
До того как поехать на работу, отвез В.С. на десять дней в Матвеевское.
27 апреля, вторник. До начала семинара для всех утренних групп устроил, договорившись заранее, обзор прессы. Традиционно и очень неплохо эти обзоры ведет Андрей Василевский. На этот раз был разговор о годовых литературных премиях, все, кроме «Национального бестселлера», роздано. Но прежде чем начать свою основную сцену, Андрей заговорил о новой повести Романа Сенчина. В целом он отозвался о повести, достаточно слабой, может быть, даже самой слабой. Мысль Василевского такая: на Романе будто какие-то невиданные силы произвели эксперимент — дали все, все печатали, давали почти все премии. Это все он получил как бы авансом. Имя вошло во все обоймы. В повести мы видим перед собой почти полностью опустошенного человека, пустого, опустившегося. Контраст между автором и одним из героев повести, Рекемчуком, который предстоит в повести человеком деятельным. Ему бы надо сделать «автора» фигурой, равновеликой рассказчику. Отделиться от себя не смог (это о Сенчине).
Дальше говорил о значении литературных премий в литературной жизни России. Цикл премий разведен во времени. Премии структуризируют литературный процесс. Основные литературные премии: Букер — роман, Ивана Белкина — повесть, Юрия Казакова — рассказ. Дальше из интересного были только очень низкие цифры участвовавших в конкурсе лауреатов. Повестей в лонг-листе было 17. Уверял, что нельзя говорить, что все, дескать, раздается между своими. В ответ я привел случай, когда во время букеровского обеда, узнав о составе жюри, я безошибочно определил будущего лауреата. В тот раз это была Людмила Улицкая.
Андрей Василевский считает, что сейчас в России невиданный взлет поэзии. Я полагаю, что только в соответствии со временем вырос средний уровень, но нет прорывов. Где общенациональный поэт? И не говорите мне, что здесь взаимоотношение поэзии и социума. Когда таких мудреных слов не знали, был Пушкин, Лермонтов, Некрасов, а в наше время Твардовский. У нас нет даже такого чистого лирика, как К.Р.
Начали приходить отклики на доронинский юбилей. Симптоматически выглядит отчет Татьяны Хорошиловой в «Российской газете». В целом довольно благожелательный, хотя полон скрытой потаенной иронии, все с дешевой и низкой подначкой: «Михаил Ножкин назвал бенефициантку «лучом света в темном царстве». Хорошилова упоминает лишь тех лиц, без которых ей невозможно было обойтись, либо только тех, кого она любит. Фраза «Бывший продюсер 6-го канала Иван Демидов, поменявший то ли взгляды, то ли имидж, привел детский хор из храма святой мученицы Татьяны» выдает журналистку с головой. Как же бедную Хорошилову это все раздражает! Может быть, здесь не только идеологическая, а просто женская ненависть к красивой и победительной женщине?
К двум часам поехал в Боткинскую больницу, в морг, на похороны Наталии Георгиевны Михайловской. Это проходило в том же зале, где хоронили Сашу Науменко. Здесь же хоронили и моего брата Юру. В этот декоративный шатер, расположенный над гробом, улетали их души. Мне хотелось заглянуть снизу вверх. Но я знал, что увижу лишь люминесцентные лампы. У Наталии Георгиевны голова была закутана в белую вязаную шаль, лицо ее было прекрасно. Говорил Лева. Я в уголке плакал, наверное, больше о себе и о ближайшем.
Поминки были в институте, в столовой. Очень интересно говорила М.Иванова. которая помнила ее еще молодой женщиной, в шуршащих шелках, окутанную нежным сигаретным дымом, в экзотических вычурных серьгах и браслетах. Потом какая-то женщина, знавшая и ее мать и всю семью, долго рассказывала о Гите Абрамовне, матери, «которая дружила с Ворошиловым и Буденным». Она даже спела хриплым и чувствительным, почти цыганским голосом романс. Вдруг встала эпоха боевых командиров и их интеллигентных жен из «бывших». Гита Абрамовна потом работала, преподавала античную литературу. Сам Михайловский был прославленным командиром в Гражданскую, он умер в 1935-м, до репрессий.
28 апреля, среда. Если идти по традиции институтской мелочевки, то возникает анализ нелепых бесхозных списаний в нашем хозяйстве. Я не могу добиться от людей понимания, что, во-первых, мы тратим всегда своё, то, из чего может сложиться многое и стать общим достоянием; а во-вторых — ничего, в смысле отчетности советского времени, не изменилось. Да, мы можем брать шире и больше на хозяйство, быт, чем в советское время, но ведь за всё это надо отчитываться, надо иметь внутреннюю аргументацию этого отчета. Принесли акты на списание, ничего там неожиданного, насколько я понимаю, нет. Но почему сразу списывается десять кастрюль, десять телевизоров, сорок чашек, двадцать сгоревших чайников? Я надеюсь, что никто ничего не украл, хотя всё бывает: ребята видели, как кто-то из участников одной научной конференции, видимо на память, положил в сумочку чайную ложку… Но никто не хочет списывать вовремя, никто не хочет портить отношения. Разбили чашку или сожгли гости кастрюлю в гостинице — и никто даже не озаботится взять за это с клиента деньги. Попробовали бы вы разбить что-нибудь в большой западной гостинице!..