Дневник архангела Гавриила
Шрифт:
Я еле отделался от них. Потрепав Лилит по загривку, я отправил обоих назад, наградив вечной молодостью.
Постоянными завсегдатаями Рая были Римские папы и штат инквизиции, которая не замедлила возникнуть. Но приходили они не из-за святости, а из-за жестокой резни, учиненной друг другу. Один раз в чистилище обозначились сразу два претедента на папский престол, за которыми следовали их убийцы, тоже мертвые. Кассиель, сидевший тогда на воротах, попал в убийственное положение, поскольку четвЛрка эта и здесь продолжала препираться. Кассиель сказал им, что никуда их не пустит, пока они все друг другу не простят. С неожиданным облегчением все четверо тут же обнялись и побежали
Кстати, об архангеле Кассиеле. Ему у нас тяжелее всех — он постоянно незримо присутствует внизу, разрешая земные споры и предотвращая извечное желание людей взять небо штурмом. Он — ангел-утешитель. Изначально он находился в раю, но поскольку большинство обиженных ходит по земле, а на небесах обиды забываются быстро, Кассиель решил исполнять свою функцию внизу, среди воплощенных. Это каторжный труд, и порой Кассиель сам нуждается в утешении. Больно видеть, как он с рассветом сбрасывает архангельский пурпур и, приобретя вид замызганного проходимца, камнем падает вниз. С темнотой он возвращается обратно, еле плетясь, черный от копоти и глины. Он ничего не рассказывает — от усталости у него не шевелится язык.
Год осады Иерусалима был для нас всех очень тяжелым. Вереницей шли мертвые, сбрасывая тело в чистилище, и нижние небеса стали смутны от обилия душ. Святых не было. В пиршественном зале гулял сквозняк. Я принимал по сорок исповедей в день и проклял свою должность. Дева Мария витала над землей, в развалинах бастионов, и некому было меня поддержать. Аннаэль варил душам пищу, гурии подавали ее на стол, поток мертвых не иссякал, Варфоломей исчез — наверное, ушел по тоске своей в тело, Петр создавал письменный заслон — но только для выходящих. В ушах у меня пели букцины. Когда настала передышка — я взлетел на Эдемский холм для работ с одиночками, запомненными мной на воротах — и тут раздался страшный лязг, рев голосов — и я увидел бегущего наверх Петра Он размахивал руками, его взгляд метался, он кричал: «Там мусульмане, они вынесли наши ворот и идут сюда!»
Я оглянулся. Сметая все на своем пути и топча отходы небесных животных, с копьями наперевес, к небесам неслась орава воинов ислама, требуя гурий, счастья даром и крови. На их лицах застыло тупое выражение мародеров. Ангелы растерялись. И тут я вспомнил, что я — тоже рыцарь, родной брат архангела Михаила В краткий миг передо мной пронеслось и прошлое, и настоящее, и будущее, в которых мы взаимозаменимы, и пепел битвы с воинством Лишенного имени, и печати, которыми мы навек скрепили его сущность. Столб огня пронизал мое тело, устремившись вверх — и я ринулся вниз. Мародеры отшатнулись, их окутала пыль.
— Стоп, — сказал я, — сейчас мы проведем раздел. — Сзади подходили ангелы.
— Есть среди вас христиане? — в толпе утвердительно замычали, — Христиане — налево, остальные — со мной.
Из ряда душ сиротливо вышагнули четверо и сдались Аннаэлю. Передо мной все еще была изрядная толпа, настроенная весьма скептически и нагло. Это меня не устраивало.
— Так, — сказал я, — скажите-ка мне, братцы, что такое Бог?
В толпе заржали, но осеклись.
— Ты и ты, — выдернул я весельчаков, — пошли вон. Обратно.
— Чего?
— Вниз пошли, на землю, в тело.
Парочка со скоростью мустангов понеслась из чистилища. Тех, кто смотрел им вслед с завистью и сожалением я отправил тоже. Остальные притихли. Их стало несколько меньше.
— Ага, — продолжил я, — а теперь скажите, как вы понимаете грех?
Ответом мне было тягостное молчание, нарушаемое скрипом мозгов под чалмами. Хотя, возможно, кто-то из них почесывался. Наконец один стал с усилием воспроизводить канон Корана,
— Это я, я имам, — донеслось снизу. Говорящий это, оказывается, уже некоторое время сидел на корточках, обхватив тюрбан, и чуть не плакал. Этого и его служку я тоже отправил на небо, к гуриям — пусть вознаградятся за земной договор с Господом Богом, выражением чего и является пост священника. Хотя, между нами говоря — незаслуженно.
С остальными надо было что-то делать. Гнев истек из меня по капле, впитавшись в почву. Она приобрела мазутный оттенок.
— Ответьте на последний вопрос, — тихо произнес я, — что вы выражаете во время молитвы? Для чего вы молитесь, — пояснил я, и видя бесполезность толкования, добавил:
— Для себя или для Бога?
Я не помню, что они промямлили. Они были серы лицами и тихи, как жертвенные овцы. Их губы дрожали. Я пропустил их с миром в Рай — и почувствовал ком в горле. Видимо, ком в горле в тот год стоял не у меня одного. Так в одну из тревожных ночей, путешествуя по миру сновидении, я встретил своего брата Кассиеля, который был совсем без сил (я имею в виду, разумеется, духовные силы). Взявшись за руки, мы носились над землей, наталкиваясь на чудовищные образы чужих сновидений. Несколько мусульман, честно следуя своим канонам, предписывающим им считать женщину существом низшего порядка, видели во сне, как они выбивают ворота тараном, которым им служила девушка. Девичья голова билась о камни, оставаясь целой, пока камень не поддался… Одному еврею снились тамплиеры, изображавшие двенадцать апостолов во главе с Иудой… Над лесными тропами витали призраки всадников Апокалипсиса, а по самим тропам бродили тени, называя себя «вечным мщением» и «оружием Тьмы». Многие мусульмане видели себя пьяными и скачущими козлом, и только дворне романского императора снился уютный очаг, где пекутся хлебы.
В смятении и тоске стал подниматься я обратно, и тут, на камнях, что ведут через Лету и обрамляют ее берега, схватил меня Кассиель за край одежды, и стал упрекать в равнодушии к его усталости. Не зная, как истолковать его слова, я взял его за плечи, утешая — но он вырвался и поворотив меня на лунный луч, начал обвинять в излишней щепетильности по отношению к своему долгу, невнимании и жестокости. Я защищался, но Кассиель кричал, что я его бросил и забыл, и нет во мне к нему теплоты и любви, я же, заикаясь, напомнил, что вся теплота и любовь у нас отдана Богу. Тогда Кассиель, рыдая, кинулся на меня, выщипывая у меня перья и топча их ногами, при этом крича: «Ненавижу!». Я взвыл, но видя, что брат мой страдает и не имея представления о том, как с этим справиться, взял себя в руки, сказавши: «Эти крылья — не моя выдумка, они даны нам свыше. Они подотчетные. Ты портишь чужой инвентарь». Тогда плюнул Кассиель в ярости на землю, отпустил меня и бросился бежать. Но, видя, что я не бегу за ним (а я просто растерялся), он, помедлив, вернулся. Сталью блеснули его глаза в лунном свете.
Он взял меня за горло и сказал: «Убью». И я тихо ответил: «Убей».
Так стояли мы, словно любящие братья, обнявшись, и наши ресницы увлажнились.
Мне было жаль Кассиеля, и слезы потекли у меня из глаз от этой жалости и невозможности объяснить ему истинное положение вещей. Кассиель же, взвинченный собственным горем, потащил меня к воде. Зная, что задушить меня он не сможет, Кассиель решил предоставить дело волнам Леты. Я страшно закричал, Кассиель подскользнулся, и мы оба, рыдая, упали в реку.