Дневник из сейфа
Шрифт:
— Не за вами. К вам!
Перед глазами Владимира Ивановича и сейчас стояло еще лицо Шуры: «Обратно? Сами — в лапы к ним?» Дед растерянно мял радиограмму с согласием командующего фронтом и говорил: «А я не пущу! Не пущу — и все! Кто в лесу хозяин?» — «Да как можем мы не пустить?! — без особого энтузиазма увещевал Деда комиссар. — Он ведь не нам подчинен — Москве. Имеет право в особых случаях действовать по собственному усмотрению…»
На рассвете командир и комиссар, оставив возле пустой землянки
— Так та осечка… — стиснул виски Кляйвист. — Но зачем, зачем?!…
— Вы успевали закрыть брешь. Оставалось одно: утвердить вас в заблуждении, что мое донесение сочли ложным.
— Чтобы мы… задержали наши войска на флангах?… Облегчить своим бескровный прорыв в центре…
— Воспользовался вашей же провокацией.
Стены здания содрогались от близких взрывов. Пол уходил из-под ног начальника СД, стекла очков прыгали.
…Немыслимо… Пойти на такое…
— Но как… как могли вам поверить? — вырвался у него стон.
Разведчик не ответил. Он думал о вспыльчивом Деде и спокойном комиссаре, о юной Шуриньке и незнакомом ему командующем фронтом, о лукавом часовом и далеких товарищах из Центра…
— Что за люди у вас там решали судьбу наступления? Где была их бдительность!
…Что за люди? Люди, понимающие, что настоящая бдительность — когда веришь человеку. Люди, которые хотят и в нынешние суровые времена оставаться людьми, Кляйвист…
— Нет, согласитесь же, — исступленно требовал штандартенфюрер, — что вам и тут просто повезло… Фантастически повезло!
По лицу Владимира Ивановича пробежала тень. Вспомнился ясноглазый майор…
…Нет, врешь, Кляйвист! Не было случайностью, что мне поверили. Отклонением от нормы явилось бы обратное. Потому что не «Хорста Весселя» заучивают на память наши дети, а «Песню о соколе». Потому что, как бы там ни было, а розовощекие майоры у нас в безнадежном меньшинстве. Недаром побеждаем все-таки мы, а не вы!…
Кляйвист отвернулся, достал из стола пистолет, вперился остановившимися, мертвыми глазами в черный зрачок дула.
— Штандартенфюрер! — не умолкали за окном вопли адъютанта. — Бои идут уже на окраине! Скорее!
Начальник СД пришел в себя.
…Уйти из жизни побежденным? Расписаться в том, что все, чему учили, — было ошибкой? Никогда!
— Ну, довольно, прекратим этот бесполезный спор. Последнее слово всегда за пулей. — Он повернул дуло пистолета в сторону пленника. — Теперь можете улыбаться. Герои, как известно, умирают с улыбкой. — Кляйвист неумело взвел курок: впервые он убивал своей рукой. — Почему же вы не улыбаетесь?
— А кто вам сказал, — со спокойным удивлением посмотрел на него «Хомо», —
Палец, уже лежавший на спусковом крючке, одеревенел.
…Фотоснимки с моего дневника… Мой почерк…
— Если меня не станет… — произнес Владимир Иванович.
…их переправят в Берлин… Проклятье! Мне все там могут простить — утечку секретных данных из личных моих бумаг, провал в игре с русской разведкой — любые действительные мои прегрешения, но не правдивую оценку ничтожных руководителей рейха…
«Мерседес» бешено пробивался к аэродрому сквозь галдящую толпу бегущих, бредущих, ковыляющих на запад солдат.
Кляйвист и «Хомо» сидели рядом, и резкие повороты машины то отбрасывали разведчиков в разные стороны, то сталкивали, тесно прижимая плечами и создавая впечатление, что они прикованы друг к другу.
Оба молча смотрели на несущуюся навстречу дорогу, думая о своем.
Я не боюсь смерти, говорил себе Кляйвист, все еще сжимая дергающейся рукой пистолет, — но я нужен человечеству, да, нужен!… А что касается этого коммуниста, то со временем я, конечно, найду способ разделаться с ним, не угодив следом под топор берлинского палача… Так или иначе, при всех условиях, я должен, обязан выжить. Я, а не обанкротившийся фигляр Гитлер! Выжить — но не для себя, о нет, — чтобы продолжать борьбу! Да, да, подполковник, даже если мне и придется сейчас отпустить вас, — мы еще встретимся. Не в этой войне, так в будущей. Но это будет МОЯ война! Не за дурацкое «жизненное пространство» — за человеческие души.
Владимир Иванович не обладал телепатическим даром, но он знал, о чем думает его сосед.
…Сколько еще людей сумеет ослепить эта фашистская гадина, лишить свободы, жизни. Но завоевать душу человека, в него не веря. Нет, доктор Вы даете себе индульгенцию — «Ради великой цели позволены все средства», черпаете свою силу в презрении к людям, жестокости, но в этом — и ваше бессилие. Философия ненависти, вся эта ваша тотальная бесчеловечность — вот что постоянно будет оборачиваться бумерангом против вас же самих… Ну, а человек останется Человеком.
— Я верю в это! — вдруг вырвалось у него вслух. — Слышите вы, «доктор»?
Вернер фон Кляйвист усмехнулся.
Машина мчалась мимо пылающих домов. Слева рухнул дом, последний во взорванном уходящей эйнзацкомандой квартале. Серые тучи пыли закрыли небо. Они нехотя оседали, рассекаемые лучами заходящего солнца. Все шире и шире раздвигалось небо, закат был нежно-розовый, радостный, походящий больше на зарю, и, казалось, возвещал он не приближение ночи, а приход нового дня.