Дневник из сейфа
Шрифт:
А Ленц задавал все новые вопросы.
— Фрейлейн, а критиковал ли штандартенфюрер действия каких либо государственных лиц?
…Да кто, кто не ворчит на вышестоящих? — могла бы она ответить. Но каждая фраза абверовца все глубже погружала Грету в топь сомнений.
…Почему для отца не существует авторитетов, даже в правительстве?…
— Он критиковал, — вяло объяснила девушка, — только в интересах общего дела.
— Стоп — отложил перо Ленц. — И быть может… осуждал самого фюрера?
— Никому! — вздернула она острый, отцовский подбородок. — Даже ему я не позволяю задевать в моем
— Не позволяете? — быстро переспросил толстяк. — Похвально, похвально… Иными словами, при вас господин Кляйвист воздерживается от высказываний о рейхсканцлере? — Абверовец прищурился. — Но, возможно, он откровеннее… с дневником?
Грета вздрогнула. Ей вдруг почудилось, что вопросы гостя, ее сбивчивые ответы — все это не имело для него никакого значения, что только с этой минуты начинается то, ради чего он здесь.
— Папа не ведет дневника, — помедлив, сказала она.
— Браво! Ваша осторожность делает вам честь, — улыбнулся Ленц. — Штандартенфюрер вправе рассчитывать на снисхождение, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. — Но брови его тут же сдвинулись. — Учтите, если вы сейчас обманываете, то не только меня!
— Понимаете… папа никогда не показывает мне своих записей.
— Однако ж и вряд ли скрывает от вас, где их хранит, не правда ли?
Грета молчала. Лгать было бессмысленно. Он, конечно, заметил на музыкальном вечере, как отец попросил ее запереть дневник в сейф.
— Ну-ка, принесите, — потребовал гость.
— Я убеждена, — неуверенно сказала девушка, — там нет ничего предосудительного.
— Тем более. Это только послужит свидетельством в его пользу.
— Нет… пожалуйста… — боролась она с собой. — Если папа узнает…
— Выбирайте наконец! — вскочил абверовец, взор его пылал негодованием. — Отец или… — палец его подскочил кверху, указывая в потолок, — или фатерлянд!
Грета вытянулась.
…Вот он, час великого испытания духа. Кто я — сентиментальная гусыня или настоящая немка? Какое значение имеют родственные чувства, когда под угрозой родина! Речь идет о партайгеноссе Вернере фон Кляйвисте: наш он человек или нет? Я обязана помочь выявлению истины!… Обязана?…
— Нет! — крикнула она.
— Понимаю, — участливо поморгал толстяк, — понимаю, какая титаническая борьба происходит в вашей душе… — Но словно устыдившись минутной слабости, он сухо добавил: — Фюрер ждет от вас подвига!
…Подвиг! Как мечтала о нем Грета! Но о таком ли?… Вытащить на себе с поля боя раненого генерала. Или, окруженной русскими недочеловеками, бесстрашно подорвать себя гранатой, вознестись на Валгаллу [9] с последней мыслью о фюрере и отце…
[9] Мифическое царство погибших героев у древних германцев.
— Подвиг! — звенел в ее ушах голос абверовца.
…Вспомни, Грета, вспомни студенческие диспуты разве нет деяний еще более высоких, чем героическая гибель? Вспомни, как ты завидовала белокурым героиням приключенческих романов, проницательно разоблачавшим козни предателей! Вспомни, как восхищалась ты в кинозале худеньким «юнгфольковцем» [10] ,
[10] Член детской нацистской организации.
«Нет, нет, нет», — твердила она себе.
— Ну, хватит, — холодно отчеканил Ленц. — Это приказ. Выполняйте.
…Приказ?… Приказ! Разве я не солдат? Разве все мы — не солдаты?…
Грета уже не могла ни сомневаться, ни бороться. В ушах звенели какие-то стандартные фразы о долге, о фюрере. Как завороженная, она поднялась и пошла в кабинет отца.
Разведчик расстегнул ворот: отчаянно сжимало сердце, воздух казался разреженным, как в горах.
Но едва послышались шаги возвращавшейся Греты, он с усилием заставил себя принять небрежно-деловитую позу и застрочил с ленивым видом в блокноте.
— Принесла. — Ее зубы стучали. — Смотреть при мне, вынести не дам.
— Умница, — похвалил Ленц. — Отец не должен ничего знать.
Он взял кожаную тетрадь и с нарочитой медлительностью стал расстегивать металлические застежки на переплете.
Первые страницы были заполнены элегическими воспоминаниями о том, как далекий от политики кабинетный ученый, автор капитального труда «Вырождение человечества» стал сперва теоретиком, а затем и практиком фашизма.
«И тогда я спросил себя, — писал штандартенфюрер, даже в выспренности стиля сохраняя дух своего учителя, великого безумца, Фридриха Ницше, — не потому ли так уродлив и ничтожен человек, что в обществе перестал действовать биологический естественный отбор, столь благодетельный, если верить Дарвину, для эволюции животных?… А если так, довел я свою мысль до логического конца, не единственный ли выход — ввести этот отбор насильственно? Безжалостно уничтожая неполноценных. Не воспитывать человека, а селекционировать!»
— Как домашних кур? — пробормотал Ленц.
«Люди предпочли бы, конечно, иные, более гуманные пути совершенствования. Но довольно либеральной болтовни о правах личности! Пора объединить мир под одной твердой рукой, внедрить новый порядок, законом которого станет высшая, понятная только избранным целесообразность Общество тотальной селекции! Отбор господ, отбор пастухов, отбор стада. У сильных развивать инстинкт власти, у слабых — рефлекс повиновения. Несправедливость? Чепуха! Скот тоже будет доволен своим положением счастье раба — в похвале хозяина».
Ленц пропустил несколько страниц, исписанных неровным, нервным почерком.
«Да, безраздельное господство аристократии, — мечтал штандартенфюрер, — не расовой или финансовой, а духовной элиты, создание божественной касты сверхчеловека, — вот конечная цель, ради которой можно и должно пойти на все, все!»
В середине дневника начали однако проскальзывать нотки разочарования. Кляйвист сетовал на то, что вместо высокоодаренных натур по-прежнему правят денежные тузы и беспринципные приспособленцы. Его возмущало, что нацисты больше кричат об арийских «уберменшах», нежели готовят их появление.