Дневник Натальи
Шрифт:
Я, конечно, сразу увидела, что Платонов не большой мастер. Писал он в основном пейзажи, но не реалистические, не с натуры, а то, что представлялось воображению. На пейзажах были диковинной синевы моря, причудливые горы с пронизанными солнцем вершинами, розовые фламинго, желтые, как хорошо заваренный чай, пустыни. И все же мне было приятно смотреть на эти полотна, потому что они напоминали самого Платонова.
Но Феликс! Он его уничтожил. Правда, дружески и от чистого сердца.
— Коля, — сказал Феликс, пыхтя трубкой, как Гайавата. — Ты хочешь, чтобы я тебе
Платонов смутился до того, что на глазах его выступили слезы.
— Так вот, — продолжал мой безжалостный муж. — С точки зрения живописи это мазня.
— Я понимаю, — поспешно сказал Платонов, — но я думал, что с точки зрения…
— Другой точки зрения нет, — отрезал Феликс. — Вопрос лишь в том, предрасположен ли человек к тому, чтобы писать маслом на холсте. Или ему лучше заняться чем-то еще…
— Я понял, — пробормотал Платонов. — Это ведь для себя…
— Для себя — пожалуйста, — смиловался Феликс. — Для себя это совсем неплохо, особенно морские куски…
Тролль, Платонов и я поднялись на второй этаж по темной скользкой лестнице и вошли в комнату, которую Платонов называет мастерской. Все ее стены завешаны картинами. Не берусь судить с «точки зрения живописи», как говорил мой бывший, но, кажется, одна вещь точно удалась. Ни гор, ни морей на ней не было, а было семь всадников в черных капюшонах. Всадники медленно двигались, но не по ровной поверхности, а словно бы забирая вверх, к невидимому небу. И люди, и лошади были почти бесплотны. За спинами у всадников торчали приклады, головы в черных капюшонах были низко опущены, а лошадиные морды, напротив, высоко и тревожно задраны, словно лошади чуяли впереди опасность.
— Молодец, — сказала я. — Как называется?
— Это называется, — замялся Платонов, — «Дорога на Страшный суд».
— Так это — мертвые? — спросила я. — Дорога-то после смерти?
— В общем, да, — сказал он. — Я, собственно, это имел в виду.
И тут я разрыдалась и закашлялась.
— Коля, — сказала я. — Миленький! Я с ума схожу.
Платонов испугался. Первым движением его было прижать меня к груди, но он остановился на полдороге.
— Ната, — спросил он осторожно, — что с тобой?
— Да что! — Слова расцарапали мне горло. — Что со мной? Никого нет — раз, старость пришла — два, смерть не за горами — три! Мало?
Он хотел что-то сказать, но не решился.
— Если ты мне посоветуешь верить в Бога, или надеяться на лучшее, или еще что-то в этом роде, — я повысила голос, словно Платонов был виноват в моих несчастьях, — если ты мне что-то подобное скажешь, я сейчас же уйду!
— Но в Бога действительно нужно верить, — прошептал Платонов. — Иначе что же?
— Ах, я не знаю! — закричала я. — Только ты мне не устраивай сцену из романа «Братья Карамазовы»!
— Когда писались «Братья Карамазовы», — сказал он, — овец не клонировали и младенцев не выводили в пробирках. Времена были невинными…
— Каких овец? — простонала я.
— Ну, как? — задумчиво сказал он. — Тех, которые тоже будут на Страшном суде. Вместе с экспериментаторами. Ната! Ты что, не видишь, какое подходит Время? (Пишу слово «Время» c большой буквы, именно так он произнес!)
— Время — чего? — спросила я.
— Я думаю, конца света, — ответил Платонов. — А как же иначе понять эти приметы?
— Коля! — вздохнула я. — Что ты, ей-Богу! Поговори со мной просто!
— Но, Наточка! — испугался он и затряс бородой. — Куда уж проще! Вот ты говоришь «моя жизнь» или «его жизнь», а ведь отдельно от общей жизни ничего нет! А скажи мне: что произошло с общей жизнью в нашем веке и почему я лично думаю, что скоро конец?
— Что произошло? — спросила я.
— В нашем веке впервые появилась цена. — Он ярко покраснел и запнулся. — Цена на человека.
— Не поняла, — удивилась я. — А во времена крепостничества?
Платонов замахал руками:
— Да при чем здесь деньги! Это другая цена! В нашем веке впервые пришло в голову использовать человека как материал, понимаешь? Использовать его телесно, извлекать пользу из его кожи, волос, костей! Вот я о чем! Ведь что делали немцы в лагерях? Ты скажешь: массовые убийства, камеры, холокост! Да, да, да! Но ужас в другом! Массовые убийства были и до немецких лагерей! Но посмотреть на человеческую кожу, как на кожу крокодила, из которой можно сделать сумку, — вот этого не было! Вот куда пробрался дьявол!
Платонова колотила дрожь.
— Ната, — простонал он и схватился обеими руками за голову. — Ната! Он подбирался к нам долго-долго, то с одного боку, то с другого, но никогда, ни в одной цивилизации ему не удавалось того, что нынче!
Я уже жалела, что начала этот разговор. У меня на него нет ни сил, ни здоровья. Тролль уловил мое настроение и посмотрел вопросительно. «Уходим? — сказал его взгляд. — Или еще побудем?»
— Все! — кричал седой и заросший друг моего детства, с которым мы лет пятьдесят назад ели незрелый крыжовник и играли в прятки. — Они скоро начнут выводить людей! Я читал, что в одном корейском университете уже начали такое клонирование! Они уже поместили человеческую клетку в пробирку, и она принялась развиваться! Тогда они ее уничтожили, потому что еще не знают, что с этим делать! Но скоро они узнают, скоро они узнают! Хотят отнять у человечества самую великую тайну! Тайну жизни и смерти! Но без этой тайны мир перестанет существовать! Он рухнет! Ты понимаешь? Любой идиот, у которого есть деньги и который больше всего на свете боится физической смерти, сможет заплатить, и для него выведут живое существо, в точности повторяющее его генетику!
— И что? — спросила я.
— Как — что? — расширил глаза Платонов. — Как — что, Ната? Ты понимаешь, как это делается? Берут одну клетку и удаляют из нее всю генетическую информацию, потом берут другую, сохраняя информацию, — и соединяют их! И вживляют это соединение куда угодно: в женщину, в пробирку! Получается существо! Человек! Но он заказан другим человеком на случай пересадки сердца, например! Или почек! Потому что его генетика точно повторяет генетику заказчика! Ты чувствуешь идею?