Дневник плохого года
Шрифт:
Раз или два в жизни я испытал полет души, описанный Гарсиа Маркесом. Возможно, такие полеты действительно даются как вознаграждение за упорство, хотя, по-моему, словосочетание «ровное пламя» точнее характеризует данное явление. Впрочем, как бы мы его ни называли, со мной такого больше не случается.
Я читаю произведения других писателей, читаю насыщенные описания, тщательно продуманные, терпеливо проработанные с целью вызвать перед мысленным взором впечатляющие картины, и падаю духом. Отображение действительности мне и раньше не давалось, а сейчас я и вовсе вряд ли на такое решусь. Правда в том, что я всегда недолюбливал видимый мир; нужно вмешательство извне, толчок, чтобы я стал воссоздавать его в словах.
Как видите, я до сих пор не могу назвать вас по имени, даже если вы никакой не испанец. В те дни в Башнях вы для меня были только El Senor 'ом, хоть я и знала: вам хочется, чтобы наши отношения перешли в разряд менее официальных. Наверно, это я обиняками говорю вам, что в моих глазах вы принадлежите к другому поколению и другому миру, причем я не имею в виду мир моих родителей (иногда я пыталась представить вас рядом с моей мамой, но вы даже не вписывались в один
кадр). А теперь я обиняками говорю кое-что еще, что мне говорить необязательно, потому что вы, конечно, и так понимаете.
Но к этому вашему последнему достижению я серьезно отнесся. Мы с Аней всю книжку обсудили, главу за главой, параграф за параграфом, суждение за суждением по косточкам разобрали. Я высказывал свои соображения Ане, она — мне. Вы спросите, каков наш вердикт? Дайте подумать, как лучше выразиться.
Конечно, растущее отчуждение от мира является уделом многих писателей, по мере того как они стареют, охладевают, перегорают. Ткань их прозы истончается, проработка характеров и поступков становится более схематичной. Эти симптомы обычно приписывают убыванию творческой силы; несомненно, процесс связан с истощением физических сил, прежде всего сексуального желания. Впрочем, если взглянуть изнутри, тот же самый процесс может получить совсем другое толкование: почему бы не расценить его как освобождение, очищение ума для более важных задач?
Классический случай — Толстой. Никто так не восприимчив к реальности, как молодой Лев Толстой, Толстой периода «Войны и мира». После «Войны и мира» Толстой, если придерживаться общепринятого мнения, начал впадать в дидактизм; кульминацией этого длительного упадка стали поздние короткие рассказы, предельно выхолощенные. Однако Толстому-старику вся метаморфоза, должно быть, виделась иначе. Должно быть, он чувствовал, что не талант его идет на убыль, а сам он освобождается от оков, обольстивших его внешним блеском, и может теперь без помех обратиться к одному вопросу, который действительно поглотил его душу: как жить.
В любом случае, теперь, когда это кое-что нам больше не мешает, спасибо вам, что прислали свою книгу, которую я, конечно, не могу прочитать — впрочем, вы в курсе, — и отдельное спасибо за отрывки, которые в книгу не вошли и которые я, к счастью, прочитать могу. Понимаю, что вы имеете в виду, когда называете их не совсем Твердыми Суждениями, но всё равно они мне больше нравятся. Я их называю вашими Гибкими Суждениями — надеюсь, вы не против.
Наш вердикт — совместный вердикт — состоит из двух частей. Во-первых, мы считаем, что у вас представления о человеческой природе какие-то наивные, какие - то не в меру оптимистические.
14. О родном языке
Разве родной язык есть у каждого? Есть ли родной язык у меня? До недавнего времени я безоговорочно принимал тот факт, что, поскольку английским языком я владею лучше всего, значит, английский должен считаться моим родным языком. Впрочем, возможно, это не так. Возможно — возможно ли? — у меня вообще нет родного языка.
Ибо время от времени, когда я слушаю английские слова, вылетающие из моего рта, у меня появляется неприятное ощущение, будто тот, кого я слушаю — не тот, кого я называю «собой». Скорее, похоже, будто кого-то другого (но кого?) имитируют, кому-то другому подражают, его даже пародируют. Larvatus prodeo [46] .
46
Иду вперед, прикрывшись маской (лат.).
Процесс писания не так выбивает из колеи. Когда я сижу в тишине, перемещаю по бумаге кисть руки, вызываю в памяти английские слова, компоную их, заменяя одно другим, сплетая фразы, мне спокойно — я управляю ситуацией. Вспоминается сцена, которую я наблюдал в московском универмаге: женщина считала на счетах, ее голова и даже глаза были неподвижны, пальцы летали.
Наверно, я должна ревновать к своей преемнице, машинистке, которая допечатала ваши Гибкие Суждения, но я не ревную. Я вам желаю счастья и надеюсь, что ваша книга скоро выйдет на английском и станет лидером продаж.
Вопреки привычным для вас убеждениям, жизнь — это реально борьба. Это борьба всех против всех, и она ни на минуту не прекращается. Она и сейчас идет, здесь, в этой комнате. Что, станете отрицать? Аня старается спасти вас от меня и моих алчных поползновений. Вы стараетесь разбить наш с Аней союз. Я стараюсь поставить вас на место.
К концу целого дня работы передо мною стопка страниц, на которых изложены соображения, по привычке называемые мною «то, что я хотел сказать». Но вот я настроен более осторожно, и я задаю себе вопрос: Действительно ли эти слова, напечатанные на бумаге, являются тем, что я хотел сказать? Всегда ли хорошо, в феноменологическом аспекте, утверждать, что где-то в глубине души я, поняв, что хочу сказать, стал искать соответствующие вербальные символы, перемещать их так и этак, пока не достиг успеха в выражении того, что хотел сказать? Не будет ли точнее утверждать, что я играю фразой, пока слова на странице не начнут «звучать» или не «станут» правильными, и тогда прекращаю игру и говорю себе: «Вот это, наверно, и есть то, что ты хотел сказать»? Если так, кто решает, что правильно звучит, а что неправильно? Обязательно ли это я («я»)?
Но неужели весь процесс был бы иным, хоть сколько - нибудь менее запутанным, хоть немного более эффективным, будь я глубже погружен, по рождению и воспитанию, в язык, на котором пишу — другими словами, будь непреложность английского как моего родного языка, на котором я пишу, менее
Иногда, вспоминая свои комментарии к вашим суждениям, я краснею — в конце концов, вы всемирно известный писатель, а я всего лишь маленькая секретарша — но всякий раз я думаю: Может, вам было необходимо мнение, так сказать, снизу, суждение о ваших суждениях.Потому что я прямо чувствовала, как вы рискуете, вы же были в изоляции, безо всяких контактов с современным миром.
Вы, Хуан, мечтатель. Мечтатель, но при этом и интриган. Мы с вами оба интриганы (Аня — нет, Аня у нас простая душа), но я, по крайней мере, своей сущности не скрываю. Я интриган, потому что в противном случае меня бы остальное зверье в джунглях заживо сожрало. А вы интриган, потому что прикидываетесь не тем, кто вы есть на самом деле. Вы — одинокий глас совести, выступающий
сомнительной? Возможно, так происходит потому, что, если уж на то пошло, все языки — иностранные, чуждые нашей животной сущности. Однако в известном смысле английский язык — не абсолютно моя стихия; ощущение это слишком смутно, чтобы объяснить его словами. Просто так случилось, что я в некоторой степени овладел ресурсами именно английского языка.