Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945

Приклонский Электрон Евгеньевич

Пожалуй, для меня война кончилась... 7 мая

На этот раз переформировались быстро. На станции Кожевенная (город Богородицк) получили «новые» машины из капитального ремонта. Много недоделок. Мы не довольны.

И вот в пятый раз еду на фронт... Жить я решил в машине и на первой же остановке перебираюсь туда со всеми пожитками, то есть с шинелью и вещмешком. Привычный суровый «комфорт» и ставшие родными запахи газойля и масла настраивают на деловой лад, и можно пока без всяких помех вести свои записи и хоть всю ночь напролет мучиться над рифмами: плафон дает достаточно света. [570] 9 мая

На каком-то разъезде, перед станцией Черусти, поднялась вдруг вблизи от железной

дороги частая и беспорядочная стрельба. Переглядываемся, ничего не понимая. С чего бы это в глубоком тылу такая неистовая пальба посреди глухой ночи? Может быть, предположил кто-то из ребят, в какой-то части отрабатывается ночной бой? Однако ломать голову долго не стали: пора было на покой, да и стрельба вскоре утихла.

На станции Черусти отправляюсь спать в машину. Она на третьей платформе от паровоза. Стоим долго. С «удобствами» вытягиваюсь, плотно завернувшись в шинель, на своем сиденье с опущенной до отказа спинкой, слушаю сквозь дрему сонное посапывание локомотива, тонкое сипение пара. Вот состав осторожно тронулся с места, так что машина моя чуть заметно вздрогнула. Молодец машинист! Сперва медленно, затем часто и мерно стали выстукивать на стыках колеса: по-бе-ди-ли, по-бе-ди-ли. Плавно покачивается на быстром ходу платформа с бронированной громадиной.

Продрогнув, просыпаюсь. На циферблате танковых часов зеленовато светящиеся стрелки составили одну вертикальную линию. В приоткрытый люк наводчика врывается бодрящая утренняя прохлада. Высовываюсь наружу: перед глазами промелькнуло название станции. Перово. Это же почти Москва! Слева вдоль полотна по радостно зеленой, молодой траве вприпрыжку мчатся босиком четверо мальчишек (в такую рань — и без удочек!) и весело вопят что-то изо всей мочи. Слов понять невозможно, но сигналы, которые подают ребята руками, очень красноречивы: стой! Куда вы? А потом еще замахали кепчонками в обратном направлении: давай, мол, назад! Что такое?

Некоторое время спустя за высоким глухим забором, забранным поверху колючкой, тоже слева, трижды раздалось громогласное торжествующее «ура!». Невидимые мне солдаты отвечают на поздравление. С чем?.. Неужели?! Вздрагивающей рукой закрываю люк на ключ и начинаю перебираться с платформы на платформу к нашей теплушке, надеясь там найти подтверждение своей догадке. Сердце то сжимается, то начинает колотиться от какого-то радостного предчувствия. Не успеваю немного доскакать до своих (хорошо, что прыгать приходится по ходу поезда), как эшелон наш замедляет движение и вскоре совсем останавливается. Все офицеры горохом сыплются из широко разинутой двери теплушки на [571] перрон и окружают растерянно улыбающуюся железнодорожницу в красной фуражке. Она медленно переводит теплый взгляд повлажневших глаз с одного лица на другое, на которых написано одно немое ожидание, и губы ее начинают дрожать. Но вот она подобралась, поправила на правом виске прядь темных волос и глубоким голосом, прерывающимся от волнения, сказала-выдохнула:

— Так вы еще не... Ночью нынче, в два часа и одну минуту... Германия капитулировала... безоговорочно.

Безоговорочно?! А как же иначе!

Мы бросились наперебой обнимать начальника станции. Выражение лиц своих товарищей я плохо различал... Тут паровоз наш длинно засвистел, и мы неохотно полезли в вагон.

Настал на нашей улице большой праздник, и радостный, и горький — День Победы. Так долго все мы ждали этого часа, что даже не верится, что война закончена... «Радость прет», говоря по-маяковски, однако голод напоминает о себе, и на одной из станций Окружной дороги мы дружно побежали в продпункт завтракать. Отдав дань этой необходимой прозе, возвращаемся назад тоже бегом, но наш эшелон уже перегнали на Красную Пресню, и нам пришлось где ехать, где идти через всю Москву.

Город весь расцвечен флагами. Большинство встречных москвичей успели приодеться в самое лучшее, наверное, платье. Спешим, стесняясь своего вида и прикрываясь друг другом. На улицах и площадях царит небывалое

оживление. Знакомые и вовсе не знакомые люди поздравляют друг друга, улыбаясь и плача, обнимаются и целуются все подряд, и всюду одни и те же речи: войне конец! Москвичи, обычно вечно спешащие, сегодня никуда не торопятся, а мы, выстроившись узким клином (так легче протискиваться сквозь праздничную толпу), преодолеваем очередную шумную и тесную от народа площадь. Станет чуть попросторней — опять ударяемся в бег, топая по гладкому асфальту кирзовыми сапожищами. Головным — Сережа Федотов, с Александром Невским, Отечественной войной и Красной Звездой на широкой груди. Что значит комбат: сообразил, что к чему. Остальные — кто в чем, почти все в затрапезном. На мне — замасленный танкошлем, заячья трофейная душегрейка нараспашку, а шерстяная диагоналевая гимнастерка с регалиями — в машине. Вот перед нами какая-то широкая, на этот раз совсем пустая площадь. Рысим напрямик [572] — по диагонали. Идущий через площадь троллейбус неожиданно подкатывает вплотную к нашей группе, чуть не оторвавшись от своих проводов-поводьев, двери его гостеприимно распахиваются, и водитель, выйдя из кабины, весело машет нам рукой, громко крича: «А ну, ребята, садись! Эх, прокачу!» Троллейбус совершенно пустой. С удобством раскидываемся на мягких сиденьях, давая отдых ногам, и через несколько минут оказываемся на Белорусском вокзале.

Поблагодарив улыбающегося водителя, человека с исхудалым, болезненным лицом, высаживаемся дружным десантом и сразу попадаем в окружение... Радостные улыбки и слезы на глазах. Сколько счастья на лицах людей! Как хорошо! Прямо на мостовой, перед входом в станцию метро, нарядные девчата пустились в пляс. У нас в полку тоже плясать любят и умеют, хотя и тренируются только от случая к случаю. В пестрой штатской толпе проплывают, гордо выпятив грудь, великолепные тыловики, с серьезным, нет, прямо-таки со стратегическим выражением на выскобленных до блеска лицах...

Страна родная! Как мы гордимся тобой, чудесным народом нашим! Как отрадно сознавать, что и наш труд — солдатский труд каждого из нас — не всегда заметный, тяжкий и грубый, часто страшный и жестокий (не мы виноваты в этом), но необходимый и по сути своей в высшей степени справедливый, что этот труд отдан великому общенародному делу — беспощадной борьбе с фашизмом.

Накоротке отплясавшись и расцеловавшись с девушками, торопимся дальше. А над Москвой (мне кажется, что и над всей землей) яркое, весело сияющее солнце.

По пути к станции нас раза два окликнули из распахнутых окон: «А ну, хлопцы, заходи! Гостями дорогими будете, не стесняйтесь! Выпить за Победу надо!»

И действительно, кто сегодня за это осудит? Однако, поблагодарив на ходу и помахав рукою, продолжаем свой форсированный марш, хотя спешить-то как будто уже незачем. Перед самою Красной Пресней последняя заминка: грузовик, украшенный красным флагом, стоит посреди улицы, а возле него сгрудились женщины в рабочих спецовках. Лукаво поглядывая на нас, они весело просят: «Танкисты, залезть помогли бы в кузов! Не на войну ведь торопитесь!» Никто из ребят, разумеется, отказываться не стал. [573]

Марш-бросок через столицу, кипящую, словно роящийся улей, завершился успешно, даже часа два еще пришлось ждать отправки эшелона.

В 16.50 дальше, на запад, где все уже кончено, хотя кое-где еще пышут смертоносным огнем разрозненные очаги окруженных вражеских группировок, словно пасти издыхающего сказочного многоглавого змея, тело которого, рассеченное богатырским мечом, уже недвижно. В Шнайдемюле, по эту сторону Одера, в Чехословакии, где-то в горах, в Литве, прижатые Баграмяном к побережью, еще пытаются тянуть безнадежное сопротивление фашистские войска. Но при всей рьяности отдельных гитлеровских командиров существование этих котлов и котелков — дело нескольких дней, а то и часов. Если бы наш корпус даже не был бы выведен на формировку, все равно мы никуда уже не успеваем. А вот скоро ли доведется вернуться домой, в Россию, — кто знает?