«Дневник сумасшедшего» и другие рассказы

Братья Х, – сейчас я умышленно не называю их фамилии, – в прошлом, когда мы учились в средней школе, были моими хорошими друзьями. С тех пор прошло много лет, связь между нами мало-помалу прекратилась. Недавно я случайно узнал, что один из них тяжело заболел: когда я ездил на родину, то по пути завернул, чтобы посетить их и застал лишь одного из братьев, который и рассказал, что болен то был его младший брат.

«Вы напрасно делали такой длинный путь, только для того, чтобы навестить нас. Ведь он давно уже поправился и сейчас уехал в Н-ск ожидать получения казенной должности». Вслед затем, он громко рассмеялся и достав две тетради дневника сказал, что определенно следует познакомить старых друзей с его состоянием во время болезни. Захватив с собой дневник я вернулся домой и по просмотре записей пришел к заключению, что он страдал разновидностью нервной болезни, называемой манией преследования.

Повествование этого дневника было весьма путанное, отсутствовала последовательность в изложении, встречалось множество бессвязных слов; так-же не были проставлены ни месяц, ни число и только по разнице в цвете туши, в форме почерка можно было вывести заключение, что дневник писался не один раз. Отобрав из дневника все, что было более или менее связное, я сейчас объединил это в одну книгу, чтобы представить для изучения врачам. Я не исправил ни одного слова в ошибочных выражениях дневника: мною лишь изменены все фамилии людей, ибо хотя они и являются деревенскими жителями, все же не следует предавать их широкой гласности, пусть даже и в общих чертах. Что-же касается до заглавия книги, то оно было дано самим автором-дневника после его выздоровления и больше не подвергалось исправлению.

Второй день четвертого месяца седьмого года. Сегодня вечером замечательно светит луна. Вот уже с лишним тридцать лет, как я не вижу ее и сегодня, когда я ее увидал, настроение необычайно поднялось. Только сейчас я понял, что предыдущие тридцать лет покрыты мраком. Однако надо быть исключительно осторожным. А не то, собака со двора Чжао… Почему она смотрит на меня обоими глазами? Мой страх не лишен оснований…

Сегодня совсем не было лунного света; я понял, что это не к добру. Утром осторожно вышел за ворота. Выражение глаз Чжао Гуй-вэнь было странным: не то он боялся меня, не то собирался причинить мне вред. Но в то же время все они боялись, как бы я не заметил этого. И все, кого только я встречал по дороге, все вели себя подобным образом. Один из них был особенно злым; он рассмеялся при виде меня, широко разевая рот. Меня всего, с головы до пят, вдруг бросило в холод и я понял, что их приготовления уже закончены. Однако я не испугался и по-прежнему продолжал свой путь. Ребятишки, шедшие толпой впереди меня тоже говорили между собой обо мне. Выражение их глаз было таким же как и у Чжао Гуй-вэня, лица их были пепельно серые. Я подумал: чем я обидел этих детей раз они тоже так себя ведут. Я не выдержал и крикнул им: «Скажите мне!», но они убежали.

Я думаю: чем обидел я людей, которых встретил по дороге; разве только что двадцать лет тому назад наступил на старую приходо-расходную книгу Гу Цзю. Господин Гу Цзю был этим весьма недоволен. Хотя Чжао Гуй-вэнь и не знаком с ним, но наверняка до него дошли слухи об этом и он стал на сторону Гу Цзю; он подговорил прохожих, чтобы они тоже враждебно относились ко мне. Но дети? В то время они еще не родились на белый свет; почему же сегодня они тоже странно смотрели на меня, уставившись в упор: не то они боялись меня, не то собирались причинить мне вред. Все это меня страшит, удивляет, а вместе с тем и огорчает. Понимаю, наверное, этому научили их родители!

Ночью никак не мог уснуть. Любое дело можно понять только когда его всесторонне изучишь!

Они – люди, которых заковывал в шейные колодки уездный начальник, которых били по лицу помещики, у которых отнимали жен стражники из уездного управления, родители которых умирали от гнета ростовщиков; выражение их лиц даже тогда не было таким испуганным, таким свирепым; как виденное мною вчера. То, что показалось мне самым странным, было поведение женщины, которую я вчера встретил на улице; избивая своего сына, она кричала: «Я те дам! Не успокоюсь, пока всего тебя не искусаю!». Но глаза ее в то время в упор смотрели на меня. Я испугался, и не был в силах скрыть свой испуг. Толпа людей стоявших там с оскаленными клыками, громко расхохоталась. Чень Лао-у подбежал ко мне и насильно потащил меня домой.

Притащил меня домой… Домашние делают вид, что не знают меня; выражение их глаз такое же как и у тех, других… Вошел в кабинет, а тут защелкнули дверь, все равно как курицу закрыли в клетку. Это еще более заставляет меня раздумывать, в чем же тут дело? Несколько дней тому назад из деревни Нянцзыцунь пришел арендатор сообщить о неурожае и рассказал моему старшему брату, что жители этой деревни сообща убили одного злодея из своей же деревни; несколько человек вынули его сердце и печень, зажарили их на масле и съели, чтобы стать более храбрыми. Когда я попытался вставить несколько слов в их разговор, арендатор и брат несколько раз взглянули на меня. Только сегодня я понял, что их взгляды был такими же, как и у тех людей на улице.

При мысли об этом меня всего, с головы до пят, бросило в холод. Раз они могут есть людей, то почему они не смогут съесть меня.

Посмотрите! Слова той

женщины, что кричала «искусаю тебя», хохот тех людей, что стояли с землянисто-серыми лицами и оскаленными клыками, разговор арендатора несколько дней тому назад – определенно тайный – все это намек. Я понял, что ее слова были ядом, их хохот – ножом, их зубы белые, острые, хищно ощерившиеся – что все это были орудия для пожирания людей. Что касается лично меня, то хотя я и не злодей, но после того, как я наступил на приходо-расходную книгу Гу Цзю, оказывается это трудно утверждать. Они как будто мыслят иначе; как именно – я не могу разгадать. Кроме того, стоит им только рассердиться на вас, как они назовут вас злодеем. Я еще помню, как брат когда то наставляя меня говорил: какой бы не был хороший человек, если будешь ему перечить, он обязательно будет возражать; но если ты умышленно пропустишь мимо ушей возражения плохого человека, он будет говорить о тебе; «какой искусный и знающий человек, не такой как остальные». Как могу я разгадать их подлинные намерения тем более, когда речь идет о том, чтобы съесть человека? Любое дело можно понять только когда его всесторонне изучишь. В старину часто ели людей; это я еще помнил, только не ясно. Раскрыл книгу по истории, желая справиться, но в книге отсутствовали хронологические даты, а на каждой странице вдоль и поперек были написаны лишь слова «гуманизм» и «мораль». Так как я все равно не могу заснуть, то внимательно читал книгу глубоко за полночь и вдруг между строками рассмотрел иероглифы – вся книга была исписана двумя иероглифами – «Поедать людей». Это бесчисленное множество иероглифов книги, множество слов арендатора, хихикая в упор уставились на меня своими странными глазами. Я тоже человек; они хотят съесть меня!

Утром ненадолго присел, успокоившись. Чень Лао-у вошел, неся завтрак, состоявший из чашки с овощами и чашки с вареной рыбой; глаза этой рыбы белые и жесткие, ее разинутый рот совсем как у тех людей, думавших о людоедстве. Я съел несколько кусочков: скользкие, не разберешь, не то рыба, не то человек; тотчас же меня стошнило и я их выплюнул.

Я сказал: «Лао-у, передай брату, что мне скучно; я хочу пройтись по двору». Лао-у ничего не ответил и ушел; вскоре он вернулся и отпер дверь.

А я не сдвинулся с места, наблюдая, что же они сделают со мной; знаю, что они не желают освободить меня. Ну и конечно! Брат привел с собой какого то старика; выступают медленно… Глаза старика полны свирепости: он боится, что я это замечу, поэтому стоит опустив голову и из под очков тайком бросает на меня косые взгляды. Брат спросил: «Сегодня ты, кажется, совсем хорошо себя чувствуешь». Я ответил – «Да». Брат продолжал: «Сегодня я пригласил доктора Хэ осмотреть тебя». – Ладно! – ответил я, но на самом деле разве я не знал, что этот старик переодетый палач! Несомненно, под предлогом пощупать пульс, он определит, насколько я жирен, а за эту услугу ему тоже выделят для еды ломтик мяса. А я не боюсь; хотя я и не ем людей, но все же я храбрее их. Я протянул ему обе руки и стал наблюдать, как он приступит к делу. Старик сел, закрыл глаза, долго щупал пульс, долго размышлял, а затем открыв свои дьявольские глаза сказал: «Нечего тут думать, подержите его в полном покое несколько дней, тогда все будет хорошо».

«Нечего думать, подержите в полном покое»! Выдержать пока не нагуляется жир; понятно, тогда они смогут больше съесть: но что же во мне есть такого, что все «будет хорошо»? Этот народ и человека хочет съесть и, в то же время, дьявольски хитрый, – выдумывает, как бы это сделать скрытно, боится прямо приступить к делу, хочет заставить меня умереть от смеха. Я не мог сдержаться и расхохотался: я очень доволен. Я знаю, что в этом моем смехе – смелость и прямота. Старик и брат изменились в лице, подавленные такой смелостью и прямотой. Но чем смелее я становился, тем более росло и их стремление меня сожрать, пользуясь моей прямотой. Старик вышел из комнаты и отойдя недалеко от дверей сказал моему брату: «давайте скорее сожрем». Брат утвердительно кивнул головой. Так и ты тоже! Это открытие, хотя как будто бы и неожиданно, но вполне логично. Человек входящий в эту шайку чтобы съесть меня оказывается мой брат!

Людоед – это мой брат!

Я – брат людоеда!

Ведь меня съедят и все же я останусь братом людоеда.

За последние несколько дней я несколько отступаю от своих первоначальных предположений: я допускаю, что тот старик не переодетый палач, а настоящий врач, и все таки он людоед. Основатель их науки Ли Ши-чжень [1] своей книге, называющейся что то в роде «Наши травы»… ясно говорит, что человеческое мясо можно есть жареным; разве после этого старик посмеет утверждать, что не занимается людоедством?