Дневник. 2009 год.

Есин Сергей Николаевич

Есть и третье, что я всегда подозревал – и это тоже показано в спектакле, – что стояло за всеми репрессиями. Кто-то сдвурушничал, кто-то плохо сказал о режиме, кто-то коварно это передал. Кстати, совсем недавно я с кем-то разговаривал о сталинском времени, и вдруг возникло: да просто человек, пожелавший расширить свою жилплощадь, мог что-то нашептать на своего соседа. Что там, на допросе, сказала Ариадна, когда посадили ее отца Сергея Эфрона? Но по дневникам и письмам что-то не то говорил о своих родителях и друг Мура – Муля.

В каких подробностях возникла эпоха! Я уже не раз, наверное, писал о том, что рассказывал мне покойный отец. О пустой Москве и военной прокуратуре, стоявшей с револьверами в руках на шоссе Энтузиастов. Я относился к этому, как к некоему героическому преувеличению, как

к одному из едких мифов войны. Да, конечно, кое-что было написано и в романе Бондарева, тогда запечатлелся в памяти кусочек Москвы в районе Зацепы. Но в письмах, дневниках и свидетельствах Мура есть и тайные разговоры обывателей, что надо будет делать и как жить, когда в Москву войдут немцы. Ах, романтический паренек, так верящий в пафос социалистической и советской идеи! А потом что-то говорящий о том, как в разваливавшихся зарубежных ботинках – подарок «красного» графа Толстого и его последней жены Людмилы – нищий и голодный, этот адепт советской идеи ходил неприкаянный по Ташкенту. И – голодный, даже что-то украл у своей домашней хозяйки.

Между прочим, уходил на фронт, кажется, уже в 43-м студентом Литинститута. И Людмилу, жену «красного» графа, я хорошо помню. Когда с Вячеславом Тихоновым, после премьеры по радио «Хождения по мукам», мы пришли к ней в гости, дело было летом на улице Алексея Толстого, ныне опять превратившейся в Спиридоновку, то графиня зажгла камин. Это был первый горящий камин, который я видел не в кино, а в жизни.

Для меня это замечательный спектакль. С. И., кажется, создал в театре нечто новое. Текст, текст, без любовных сцен, без мокрых от слез коллизий, каждый кирпичик прилажен к другому. Такая неимоверная плотность. Текст, будто бы взрастающий из собственной души зрителей, будто это какое-то затаенное воспоминание. Три актера перебрасываются фразами из дневников и писем недавних людей… В пьесе раньше была даже сама Марина Ивановна Цветаева, а после переделки Яшина куда-то счастливо ушла… Как всегда, очень просты декорации Елены Качалаевой: два фонаря над сценой и то ли перрон, то ли бульвар, то ли палуба парохода, то ли тамбур вагона, а то ли дачная терраса с выбитым стеклом. Разглядел ли каждый зритель, как это сделал я, на одном из столбов нескольких бутафорских бабочек?.. Впрочем, бутафории в привычном понимании здесь нет… Актеров тоже перечислю: Сергей Галахов, Александр Лебедь, Анатолий Просалов – три Мура. По идее, как образ спектакля, должен бы запомниться младший – Толя Просалов, но запомнился виртуозный Сергей Галахов. Была одна сцена, когда говорил Лебедев, а два других Мура – Галахов и Просалов его слушали. Мизансцена организована так, что два лица были одно над другим, и Толя ждал следующую реплику, Сережа – слушал, лицо его двигалось, и на нем читалась душевная боль. Но все равно Толя играл очень хорошо, нервно и легко.

28 декабря, понедельник. После спектакля чуть-чуть посмотрел фильм о Елизавете Английской, который уже несколько раз шел по Дискавери, а потом дочитывал книгу Туркова. Она заканчивается удивительным пассажем тоски об утраченной жене, с которой он прожил много лет. Все так невероятно похоже, что у меня защемило сердце: не мои ли это слова? Бедная моя и единственная В. С.! Единственное успокоение – она не оставляет меня. Утром раздался тихий и негромкий звонок в дверь. Естественно, никого. А вчера, уже после того, как по радио объявили, что на дворе скользко, вдруг с вешалки упала моя шуба и из кармана выпали ключи от машины – она всегда очень тревожилась, когда я один в такую погоду уезжал. Предостерегла. В театр поехал на метро.

Главное событие дня – зарплата за декабрь. Что ни говори, она, с добавкой президентского гранта, просто большая. На работе больше всего меня пока волнует ситуация с семинаром И. Л. Вишневской. Сама она в институт не приходит и противится, чтобы ей взяли какого-либо ассистента. С другой стороны – маневрирует, когда вроде бы я сам готов обсудить с ее ребятами очередную их пьесу. Вечером она мило и вполне логично разговаривает по телефону, а утром или сама не приезжает, или ссылается на погоду. По этому поводу поговорил с ректором. Выработали такой план: студентов шестого курса довожу до защиты я, в течение следующего семестра как бы промолачиваю весь семинар, и если ситуация не изменится, то в конце года семинар потихонечку разводим по другим группам. Несколько новых студентов могу взять к себе я. Это позволит быстро восстановить семинар, когда положение изменится. То есть будем работать за приболевшего профессора. Во время разговора возникало много вариантов, в том числе и мысль: дескать, раньше была же ситуация Розов – Вишневская. Здесь я внес собственный корректив: ситуация сложилась еще раньше – Пименов – Вишневская. Пришлось также отметить, что работающих по специальности драматургов из семинара Вишневской, кроме, пожалуй, Курочкина и Ворожбит, почти нет. Кого брать? Вот тебе и преемственность.

29 декабря, вторник. Собирался встретиться вечером с Юрием Ивановичем, но внезапно позвонил Станислав Юрьевич Куняев – как всегда, в «Нашем современнике» парадное ежегодное заседание редколлегии. В первом разговоре сообщил удивительные цифры подписки. В начале года у них было 8600 экземпляров, в середине в связи с кризисом лишь 7100, но вот в первом полугодии следующего, десятого года уже 9100. Приглашая, С. Ю. сказал, что будут и В. Крупин, и В. Распутин, и А. Лиханов. Этого пропустить было нельзя

За праздничным столом – редколлегия началась в три часа дня, я пришел в четыре – говорили на тему подписки более определенно: в условиях рынка, пропагандируемых «Новым миром», «Октябрем» и «Знаменем», «Наш современник» вчистую обыграл либеральных конкурентов. Три журнала вместе набрали чуть ли не именно эти девять тысяч. Я застал часть выступления Распутина. Он говорил, что во время своих выступлений в Иркутске Куняев никогда впрямую не призывал подписываться на свой журнал.

Я принес В. Г. книгу, которую обещал ему давно. Прощаясь,

В. Г., с присущей ему открытостью на вопрос, как он себя чувствует, сказал, что «вот еще ноги бегают, а…», дескать, живется и думается труднее. Я так это понял. Записываю все о нем подробно, по вполне понятной привычке человека, знающего всему цену.

За столом сидели кроме уже перечисленных еще и Саша Сегень, Воронцов, Шишкин, Миша Попов, Андрей Убогий, Гусев и несколько человек из нового актива, мне не знакомых. Был Сергей Куняев, который мне всегда как-то по-особому симпатичен. Речи приблизительно все те же, что я слушал раньше. Если о самом столе – это была почти домашняя, привычная мне еда, красовался даже копченый гусь – «подарок журналу одного из читателей». Гусь, пожалуй, был немножко жестковат.

Куняев с присущей ему энергией вел стол. Кстати, утром долго меня выспрашивал, полагая, что я знаю некие дополнительные детали о происшествии на даче у Полякова. Потом сам рассказал несколько деталей, которые я уже знал. О том, как Юра выбежал из комнаты за ножом. Но я ему повторил то, что слышал уже от Лени: у Полякова после старой травмы не сгибается в кулак правая рука, и что хорошо, что выбежал, иначе могли застрелить и Наташу, и его. Но все это, конечно, неожиданно и, как всегда, бывает в подобных историях запутанно. Чувствовалось, Куняева волнует, что в интервью Поляков упомянул и Переверзина, и его, Куняева. Может ли это сделать писатель, мог ли писатель подсказать такой ход? Наверное, нет, но писатель – человек с извилистой психикой. Слишком близко Переделкино к Солнцеву, миазмы преступности, как над болотом, витают над писательским капищем. А близкие бандиты дарят церквям колокола, отлитые на человеческой крови.

Подняли говорить и меня. Я сидел несколько сбоку и, как только пришел, подумал, что со всеми этими людьми, к которым я по-разному отношусь и которых по-разному и с разных сторон знаю, я накрепко и жизнью связан. Если бы Володя Крупин, уходя из института, не порекомендовал на свое место меня, я бы не был ректором, а если бы Саша Сегень за один день не прочел мою повесть «Стоящая в дверях» и через месяц ее не напечатал, то, возможно, не состоялись бы и мои Дневники.

В своей речи я вдруг вспомнил рассказанный ранее эпизод, когда Миша Попов, парень внешне огромной силы, как-то выломал дверь в редакции. Я люблю такие спонтанные у людей поступки. Но вот удивительно, его романа, за который он получил премию, я уже и не помню.