Дневник
Шрифт:
— А нет ли тут какой-нибудь любовной истории?
Она просто мечтала бы об этом, и знай она хоть одну женщину, которая была бы способна вернуть его к жизни, она сама бы бросила ее в объятия Ростана. И бедняжка заливается слезами. Он играет ножами, оружием, бутылками, стаканами. Не выпускает из рук орудий самоубийства.
— Да, — говорю я. — Если бы он умер, поговорить об этом было бы интересно, но вся беда в том, что он еще жив, хотя вряд ли можно назвать это жизнью, и в таком состоянии он невыносим. Он ведет себя подло в отношении вас, детей, друзей. Было бы
— Он не стал бы зарабатывать. Мы все умерли бы с голоду, — я-то знаю, как мало у него энергии и как быстро она убывает. Скоро ее вообще не станет. Периоды упадка становятся все чаще и все продолжительнее. А если он и подымается, то прежней высоты не достигает.
Во всем этом нет ни радости, ни философии. Разве что таинственная грусть и беспричинная скорбь.
— Но почему бы ему не превратить все это в литературу, ведь поступали же так Байрон, Мюссе, Ламартин и прочие.
— Но у него нет даже мелкого тщеславия.
Неужели он умрет, а я буду жалеть, что не успел проникнуть в глубь этой прекрасной смятенной души?
Всегда понимаешь все слишком поздно. Ах, горе счастливым!
И ведь только что я, как хронический идиот, требовал себе наследства. Жалел, что у меня нет билета в тысячу франков и т. д. и т. п. Несчастные безумцы, все, все!
И, думая об этих вещах, я не могу ни читать, ни писать. Мне необходимо подняться с места, походить, встряхнуться, дать роздых нервам, которые мучительно натянуты.
13 февраля.Куртелин говорит:
— Если нет иного средства заставить замолчать женщину — ее надо бить. Конечно, очень мило заявлять: «Беру шляпу, трость и ухожу!» Но ведь так никогда не бывает. Днем еще куда ни шло. Днем можно встретиться с друзьями в кафе, поболтать, поиграть; ну, а вечером куда пойти? Прежде всего, я не могу ночевать в этих отелях, где нет стенных часов. Мне хочется знать, который час, и поэтому я не сплю. И я возвращаюсь домой только ради того, чтобы узнать, сколько времени.
* — Все это выдумки художников, — говорит Жан Вебер, — что натурщицы их не волнуют. Меня, например, натурщицы страшно волнуют, и это стеснительно.
А я, я так застеснялся, что даже не поклонился натурщице, и глядел на нее только украдкой, и чувствовал на себе ее взгляд…
Я не буржуа, но ощущаю в себе кое-какие буржуазные добродетели.
* Любыми путями — к ясности.
* Троих из наших королей я никак не могу запомнить: Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Я их путаю. Невозможно в них разобраться. Иногда, с помощью малого Ларусса, я их расставляю по местам, потом опять хаос. Приходится начинать сначала.
20 февраля.Обед у Альфонса Алле. Он — богема, всю свою юность, да и зрелые годы провел в кафе и меблирашках, и вот, наконец-то, обосновался в квартире, идущей за три тысячи пятьсот франков. Там есть ванная комната с горячей водой в любое время суток. Визитерам достаточно только повернуть кран, чтобы получить ожог. Есть повариха, грум Гаэтан, который приносит на подносе письмо и робко
— Потрудись не улыбаться, когда ты зовешь нас обедать, — говорит ему Алле.
Квартира обставлена мебелью, которую он купил в Англии, изящной и хрупкой, «чудесно вписавшейся в антураж», говорит Гандийо, садясь на стул, который зловеще трещит в ответ. Люстр пока нет, и электрические лампочки светятся в пучках омелы. Омела на всех этажах.
И у меня, у меня тоже была бы богатая квартира, и я бы платил за нее три тысячи пятьсот франков! Но нет: у меня была бы лачуга путевого обходчика. И все здесь из Англии: бокалы, солонки, а также суп, ибо он слишком холодный, и бифштекс, ибо слишком пережарен. Есть у них также укус, который почему-то не совсем закис и который выдают за довольно сносное винцо.
* Мимоза среди цветов то же, что канарейка среди птиц.
29 февраля.Когда мы живем слишком напряженной жизнью, мы, без сомнения, отбираем какую-то ее часть у других и тем самым урезаем их жизнь.
2 марта. Я был бы безнадежным глупцом, если бы не извлекал из жизни всего, что она дает нам каждый миг! Да, если я встречаю кого-нибудь на бульваре, я не спрашиваю его, как он поживает, мне на него плевать, я читаю ему стих, прочитанный мною или услышанный, сообщаю ему мысль, пришедшую в голову мне или другим; и, таким образом, наша встреча не станет обычным обменом банальностями, а превратится в нечто ценное, редкостное, добавит что-то к моей жизни… А ведь могла бы пройти бесследно! Я как бы открыл окно и вдохнул свежего воздуха.
10 марта.Моя родина — это там, где проплывают самые прекрасные облака.
12 марта. — В ваших «Естественных историях», — говорит Бернар, — есть первоклассные вещи и есть такие, которые мне не нравятся. «Летучие мыши», «Осел» — это великолепно. А «Гусеница» мне не нравится по тем причинам, по которым она нравится другим.
— В итоге — неплохо.
— Это рукоделье старой девы, удавшееся лишь потому, что вы, Жюль Ренар, искусный работник, но это фальшиво, надуманно, не просто, без души. Вебер мне сказал: «Тебе не нравится «Гусеница» потому, что ты не любишь деревни». Я ответил Веберу: «Я не люблю «Гусеницу» как раз потому, что люблю деревню, а «Гусеница» — кабинетная, каминная безделушка, нечто глубоко противоположное настоящему животному со своей жизнью и своим запахом»…
— В вас, Ренар, сидит священник. Вы еще не забыли первого причастия. Вы за мораль, чистоту, долг.
— Вы правы. Мне осточертели рогоносцы и ваши мудреные сонеты, которыми полна наша литература.
* Ревность, ссоры в дружбе — насколько это тоньше, чем любовные ссоры.
18 марта.Бойтесь образов, которые восходят ко времени Гомера, как бы они ни были прекрасны.
1 апреля.Когда он пьет в кафе с какой-нибудь супружеской четой, он всегда платит, чтобы его сочли за любовника.