Дневники Фаулз
Шрифт:
Арапангис, класс 6 «А»: «Я мог бы рассказывать и дальше, но звонит колокол». По ком звонит…
18 января
Сегодня я пошел с Гиппо в город узнать, как мне получить permis de s'ejour [291] . Гиппо обычно нудит всю дорогу, и, признаться, путь до полицейского участка дался мне с трудом. День выдался пасмурный, материк и острова на востоке затянуты прелестной безмятежной серо-голубой дымкой. Море спокойное, цвета серого шелка. Гиппо услаждал мой слух анекдотами — в основном непристойными вроде того, как он ехал на ослице и вдруг на нее стал карабкаться осел.
291
Вид
— Я поскорее спрыгнул и пустился наутек — испугался ужасно. — Потом начал подробно расписывать, как насильственно спаривают жеребца и кобылу. — Очень любопытное зрелище.
Все это он рассказывает очень серьезно, его лицо прямо молит о доверии, так что стоит большого труда удержаться от смеха, И в перерывах поет — из итальянских опер, из «Веселой вдовы» и так далее. Клоун, Кандид.
Мы провели уморительные полчаса в кабинете шефа полиции, с невероятными муками заполнявшего необходимые бланки. Английские фамилии давались ему с большим трудом. Грустный человек с прилизанными черными волосами и брюзгливым лицом ищейки; две большие серебряные звезды горели на эполетах мундира старой Британской армии цвета хаки. Он с трудом волочил по бумаге скрипучее перо, обмакнутое в красные чернила. Когда мы подошли к вопросу о религии, я быстро ответил (довольно нелепо — а как еще отвечать в стране абсурда):
— Религии нет.
— Должна же быть какая-то религия! — сказал Гиппо.
— Нет, — упорствовал я.
— У него нет религии, — сказал Гиппо по-гречески начальнику полиции. Этот достойный человек бросил на меня испытующий взгляд, потом перевел его на Гиппо и что-то с раздражением произнес.
— Послушай, — сказал Гиппо, — он говорит, что такого не бывает.
— Вот и бывает.
— Но у тебя ведь христианское имя?
— Да.
— Значит, ты христианин.
Я не сумел ничего противопоставить этому триумфу логики. Только пожал плечами и упрямо произнес:
— Я не исповедую никакой религии.
Гиппо что-то сказал начальнику полиции, тот посмотрел на меня, почесал голову и неожиданно расхохотался.
— Какого черта он смеется? — спросил я.
— Он говорит, что никогда ничего подобного не слышал. Находит это очень забавным.
Я никак не ожидал вызвать своим заявлением смех — скорее провинциальный ужас перед заклятым атеистом.
— Скажите ему, что раньше я был протестантом, — покорно признал я. — Пусть запишет «протестант в прошлом».
Так и записали. Когда форму заполнили, лейтенант попросил дать ему шесть или восемь моих фотографий.
— Так шесть или восемь? — спросил я. Гиппо обсудил этот вопрос с полицейским.
— Он говорит семь или шесть, но шести хватит, он сам уладит это с фотографом.
Греки сумасшедшие.
В тот же вечер Шаррокс и Египтиадис выпили бутылку моего бренди. Греческий коньяк слабее и мягче французского и, соответственно, пьется быстрее. И все же бутылка бренди — небольшая цена, учитывая, сколько церковных гимнов проорал Египтиадис, сколько спел турецких и греческих песен, всяческих новинок, национальных гимнов, сколько прочитал отрывков из «Илиады», не говоря уже об отдельных цитатах и поговорках. Он немного перевозбудился, и его голос гремел по всему дому. Директор жил как раз надо мной. Он, должно быть, испытывал нестерпимые муки. Египтиадис пел то басом, то тенором, очень энергично, а в этих стенах даже шепот отдается гулким эхом.
Бренди он не разбавляет и пьет залпом. В ответ он угостил нас рахат-лукумом, изготовленным в Сиросе, и еще турецким пирогом, который зовется ката, — песочное тесто с начинкой из измельченных грецких орехов.
Египтиадис считает, что ему очень повезло с работой, и немного робеет. Постоянно говорит, как гордится быть нашим коллегой; все записывает, чтобы не забыть; добросовестно отзывается на каждый звонок — в то время как большинство из нас опаздывают или вообще не приходят на трапезу. Однажды, когда он был у меня, пришел ученик и сказал, что его ждут — он должен проводить урок. Оказывается, Египтиадис спутал время. Он выскочил из комнаты как ошпаренный, и я видел из окна, как он, испуганный, несся во всю прыть, чтобы быстрее попасть в учебный корпус. Это выглядело смешно, потому что по природе он тучный представительный мужчина, движения которого в обычном состоянии неторопливы и полны достоинства, однако в этом его беспокойстве было и что-то трогательное. И трогательного было больше.
Работа составляет всю его жизнь — добросовестный труд и учеба. Он не курит и, по его словам, может воздерживаться от всех прочих излишеств. Сдержанный, умеренный, лишенный всех пороков, кроме излишней болтливости (почти пасторской), что вступает в противоречие с его могучим физическим обликом.
На следующее утро после незабываемой беседы с шефом полиции я вновь вышел из дома с Гиппо — на этот раз чтобы сфотографироваться. Свежее, сияющее утро; горы и равнина весело нежатся в ярких солнечных лучах. Придя к фотографу, мы стали торговаться о цене. За услугу он заломил больше, чем берут в афинских ателье, что не лезло ни в какие ворота. Наконец пришли к более-менее приемлемому компромиссу. Мы вышли на площадь, и я принял красивую позу. Тут вдруг фотографа одолели сомнения.
— Он боится, что эти фотографии окажутся слишком маленькими для полиции, — объяснил Гиппо. — Могут потребовать большие, а они дороже.
— Бог мой, — проговорил я со смехом, — не сомневаюсь, что он знает, какие именно нужны в полиции.
Гиппо вступил в переговоры с фотографом.
— Все зависит от того, какую форму заполняют, — сказал Гиппо.
— Тогда пойдем к шефу полиции, — предложил я.
Мы вышли через дверь с выцветшей надписью, пересекли сад с небольшими апельсинными деревьями, с них свисали маленькие апельсины, и поднялись по ступенькам в полицейский участок. Казалось, шефу полиции приятно нас видеть. Опять пошли споры и торговля. Я только коварно улыбался в сторонке, не взрывая пока бомбу.
— Скажите им, чтобы послали счет в школу, — сказал я наконец.
— В школу!
Шеф полиции и фотограф переглянулись, пожали плечами и на удивление легко с этим согласились. Мы вышли на площадь, и меня сфотографировали.
Потом мы с Гиппо сидели за столиком, стоявшим прямо на гальке, у небольшой уютной гавани. Столик стоял под сосной, у линии древних укреплений; мы грелись на солнышке и ели пирожные. Море было темно-синего цвета, Идра и другие острова — розового, коричневато-желтого и оливкового. Большая шлюпка — каик, — выйдя из-под укрытия острова, покачивалась на волнах.
У меня было легкое похмелье.
Славная попойка в городке. Мы с Шарроксом пошли в местный кинотеатр на фильм об аборигенах Австралии — «Горькие весны». Аборигены хороши. Народу в кинотеатре мало — всего шесть человек. Звуковая дорожка на английском, хотя я осознал это не сразу. Долгие паузы, когда меняли бобины, портили впечатление.
Затем направились к Ламбрису, где было еще четверо официантов. Один из них, сидевший в задней комнате с учителем музыки Докосом, отмечал свои именины. В центре стола стояло огромное блюдо с жареной печенкой и еще какими-то внутренностями, тонкими ломтиками апельсина и сырными шариками, оттуда каждый из нас — на арабский манер — брал то, что ему по вкусу. Нам с Шарроксом из уважения к нашему иностранному происхождению подцепляли лучшие куски и подносили на вилке, надо было только открывать рот — очаровательный обычай. Любезность греков не знает границ, но между собой они могут быть и жадными и эгоистичными. Ученики за моим столом хватают что хотят, при случае всегда берут лучший кусок, а если приносят добавку, тот, кто сидит ближе, берет себе больше, чем приличествует. Может и вообще все забрать, и это, похоже, никого не удивляет. В греческом характере есть что-то грубое, нехристианское. Они своего не упустят и уважают удачливых людей. Если вам что-то перепало, держите это крепко, если нет, вы заслуживаете презрения, а не жалости.