Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Шрифт:
— Ты недооцениваешь материнскую любовь, — проговорила я. — Она никогда не покинет тебя. Рим встретит тебя с распростертыми объятиями. Рим — это не сенат и не Октавиан. Ты такой же римлянин, как и они. Когда ты возьмешь верх и с победой вернешься на холмы Рима…
— Ага, ты опять за свое, — вздохнул он. — Всегда кончается одним и тем же.
— Да, я всегда возвращаюсь к сражениям, потому что речь идет о тебе и о Риме. Рим неотделим от своих легионов. История Рима — история его армий.
Обняв друг друга, мы медленно, покачиваясь, шаг
Но когда он уже молча лежал рядом со мной, я почувствовала, как его рука шевелится; пальцы начали играть с моими волосами.
— Волосы женщины… — сказал он, словно обращаясь к самому себе. — Самые красивые из ее драгоценностей.
Я лежала молча, закрыв глаза. Пусть делает, что хочет. Я так любила его — я желала для него только самого лучшего. Почему он никак не может этого понять?
— Моя царица, — произнес он. — Я до сих пор не привык к тому, что в моей постели царица.
А я до сих пор не привыкла к тому, что в моей постели ласковый, искренний и сильный смертный.
— Значит, мы всегда будем новыми друг для друга, — прошептала я. — Пусть так и останется.
Я поцеловала его так, чтобы он сразу понял: он бесценный и желанный.
И Антоний понял — в этом отношении он меня не разочаровал.
Глава 35
Нам пришла в голову мысль прогуляться в Пергам.
— А по дороге я растолкую им свой план, — загорелся Антоний. — На прогулке они воспримут его лучше.
У меня на сей счет имелись сомнения, каковые и были высказаны.
— В Пергам я отправлюсь с удовольствием, но не понимаю, зачем тебе обхаживать их так. Ты ведешь себя как отец, который боится своих детей. Они прекрасно могут выслушать тебя и в Эфесе.
— Нет, я должен подсластить пилюлю.
Пилюля заключалась в александрийских земельных дарах и имела обертку в виде завоеванной Армении. Предполагалось, что, когда письмо, обрисовывающее и то и другое, официально поступит в сенат и будет принято к рассмотрению, сенаторы оценят обретение новой провинции и одобрят его территориальные пожалования.
Так, во всяком случае, казалось в теории.
— Прекрасно.
Я знала, что в данном случае с ним лучше не спорить. Он был уверен, что знает римлян как свои пять пальцев.
Пергам находился более чем в пятидесяти милях от Эфеса, и римские военачальники выражали нетерпеливое желание отправиться туда с нами, как будто нуждались в командире. Я все время забывала, как не уверены в себе в этом отношении римляне: подспудно они боялись греческого мира. Как раз с Пергама началось присоединение греческих царств к Риму. Так поступил Аттал Третий, а потом его примеру последовал Птолемей Апион, царь Кирены. Однажды мой двоюродный дед Птолемей Десятый высказал такое пожелание и насчет Египта, но в Риме, к счастью, ему не вняли — там имелись сомнения относительно его прав на трон. Возможно, все эти цари лишь склонялись перед неизбежностью, что не принесло им популярности у своих подданных.
Пергам являлся римской провинцией уже сто лет. Когда три полководца Александра — Антигон Одноглазый, Селевк и Птолемей — боролись за его наследие, Азия досталась Селевку, но тот оказался неспособным удержать свои владения от дальнейшего распада, и Пергам отделился.
Этот город славился знаменитыми садами Аттала Третьего, пергаментом — здесь его родина — и лучшей в мире библиотекой, не считая александрийской. Долгое время Пергам пытался сравняться с Александрией, а потом с тяжелым вздохом, словно усталый верблюд, что опускается на землю со своим грузом, подчинился Риму.
Теперь, лишенный былого могущества, он дожидался нашего прибытия.
Город в долине мы увидели издалека: сияющий белизной акрополь возвышался над равниной на шестьсот локтей. Мы остановили наших лошадей, чтобы полюбоваться открывшимся видом.
Наш соперник в борьбе за звание мирового центра мысли — вот все, о чем я могла подумать в тот момент. Было время, когда Пергам всерьез оспаривал у Александрии высокую честь: вслед за Афинами стать средоточием эллинских искусств, наук и философии. Увы, политика, власть и войны уготовили Пергаму иную участь. И только ли Пергаму? Что стало бы с Александрией, не будь двух мужчин — Цезаря и Антония — и одной женщины — меня? Какое счастье, что нужный человек родится в нужное время, в нужном обличье! Я молча возблагодарила Исиду: Египту ничто не угрожало, чего нельзя было сказать о Пергаме.
— Прославленный город, — сказал Соссий. — Я благодарю судьбу за возможность им любоваться.
— Думаю, что, если ты обречен находиться вдали от моря, этот Пергам — не худшее место, — хмыкнул Агенобарб.
Вступив в город, мы увидели прославленный центр врачевания Асклепия с его священным источником, лечебным сводчатым туннелем и больницей, где, помимо всего прочего, занимались толкованием снов. Петляющая дорога вела нас вверх по уступчатому склону — мимо гимнасиев, купален, святилища Геры и нижнего акрополя — к верхнему акрополю с его достопримечательностями и святынями: библиотекой, театром, алтарем Зевса и царскими дворцами.
Отцы города ждали нас — о, с таким нетерпением! — чтобы сопроводить в бывший царский дворец, ныне римское правительственное здание. С дороги высоким гостям предложили подкрепиться, и мы оказались на пиру. Столы ломились под тяжестью золотой посуды и горами снеди; впрочем, эти столы из металла и мрамора сломать было бы весьма затруднительно. Для утоления жажды нам предложили разлитые в серебряные кувшины изысканные вина с острова Лесбос, находившегося неподалеку.
Приглашенных было более двадцати человек: будущие консулы Соссий и Агенобарб, а также Деллий, Планк и городские магистраты Эфеса и Пергама. Их жены присоединились к нам, что оживило мероприятие, придав ему непринужденную атмосферу. Возможно, Антоний был прав, облекая серьезное политическое дело в столь блестящую обертку.