Дневники Клеопатры. Восхождение царицы
Шрифт:
Не успел Помпей ответить, как раздался трубный зов, и столовые приборы заменили на еще более великолепные. Теперь подали основные блюда, и среди них немало угощений, не знакомых даже царским детям — я никогда их не пробовала.
Морские ежи в листьях мяты… угорь, запеченный в листовой свекле… хурма… грибы и сладкая крапива… фригийский овечий сыр… родосский изюм… сладкий десертный виноград. Все вокруг повторяли названия блюд. Подали и медовые лепешки, что оказалось неудачным выбором: Помпей и его сподвижники отодвинули их, поскольку медовый запах вызывал у них неприятные воспоминания. Напрасно отец заверял их, что это лучший мед из Коса.
Вино лилось в изобилии, к разным блюдам разные сорта: египетские красное и белое, прославленное вино Тасоса с яблочным ароматом и самое сладкое — прамнианское.
— Его делают из почти высушенного винограда, — пояснил Варрон и причмокнул губами, осушив чашу. — Это так концентрирует сладость, что… ммм… — Он снова причмокнул.
Мне вино подали таким разбавленным, что я не могла почувствовать и оценить разницу, но все равно кивнула.
Жаль, что и отцу не добавляли в вино воды; отчасти из-за волнения, он пил чашу за чашей, и на лице его появилась странная полуулыбка. Он стал фамильярно клониться в сторону Помпея, а потом — я никогда этого не забуду! — вдруг послал за своей флейтой и решил сыграть на ней. Да! Чтобы развлечь дорогих гостей, как он пояснил. И поскольку он был царем, никто не смел возразить и сказать, что так поступать ни в коем случае нельзя.
Мне очень хотелось предостеречь его, но я тоже не осмелилась и вынуждена была молча наблюдать, как слуга подал флейту, а отец сошел с ложа и нетвердым шагом направился на открытое пространство, чтобы все могли его видеть.
Я взирала на него в ужасе, со стыдом и смущением, а римляне вытаращились на царственного артиста. Он сделал глубокий вздох, чтобы наполнить легкие, потом поднес инструмент к губам и принялся наигрывать мелодию. Звук получался негромкий, но в зале воцарилась такая глубокая тишина, что каждая нота дрожала в воздухе.
Олимпий повернулся и взглянул на меня с жалостью, но не презрительно, а сочувственно. Мне же хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть сего недостойного зрелища. Царь выступал как уличный музыкант — или как обезьянка для своего хозяина.
И виной всему вино, именно вино! В тот момент я поклялась, что никогда не позволю вину одолеть меня. Кажется, я сдержала клятву, хотя Дионис и сок его лоз доставляли мне немало горестей.
Неожиданно один из римлян засмеялся, и это произвело тройной эффект: вскоре смеялся даже Помпей, а потом взревел от хохота весь зал. Бедный отец воспринял это как знак одобрения своему искусству, поклонился и даже — ох, вот настоящий позор! — исполнил короткий танец.
Что он там мне говорил?
«Изволь вести себя наилучшим образом. Мы должны всеми способами убедить его в том, что пребывание нашего рода на египетском престоле наиболее выгодно для Рима».
Как мог он забыть о своей собственной миссии и об опасности, угрожавшей Египту? Неужели сила вина так велика?
Когда мой отец нетвердым шагом направился обратно к своему месту, Помпей погладил подушку, как будто царь был ручным зверьком.
— Римляне считают танцы перед публикой постыдным занятием, — прошептал, склонившись к моему уху, Олимпий. — Для тех, кто так делает, у них есть обидные прозвища.
Зачем он говорил это? Чтобы мне стало еще хуже?
— Знаю, — холодно ответила я, хотя на самом деле ничего не знала.
«Мы должны всеми способами убедить его в том, что пребывание нашего рода на египетском престоле наиболее выгодно для Рима. Мы, Птолемеи».
Береника и старшая Клеопатра лишь глазели по сторонам; от этих Птолемеев проку не было никакого. Почему они ничего не сделали, ничего не сказали, чтобы предотвратить позор?
«Сегодня вечером ты должна вести себя как царевна… с достоинством… Какое очаровательное дитя…»
Может быть, я еще могу что-то предпринять? Помпею я, кажется, понравилась, он сразу отметил меня своим вниманием.
Я сошла с табурета и направилась к нему. Он возлежал, опираясь на локоть, и когда я подошла поближе, то увидела: вино подействовало и на него. Взгляд его слегка блуждал, к лицу приклеилась нетрезвая улыбка. На его запястье поблескивал широкий золотой браслет, по которому он рассеянно пробегал пальцами.
— Император, — сказала я, заставив себя ощутить золотой обруч на лбу, напоминающий о моем царском происхождении, — в Александрии есть много интересного помимо пиршественного зала или музыки. Завтра, при дневном свете, позволь показать тебе наши чудеса: маяк, усыпальницу Александра, Мусейон и библиотеку. Ты согласен?
Одна сторона его рта приподнялась, когда он одарил меня кривой улыбкой.
— Очаровательное дитя, — повторил он, словно эта фраза застряла в его голове. — Да-да, конечно. Ты сама пойдешь с нами?
— Мой отец покажет тебе Мусейон, — неожиданно заявил маленький Олимпий, набравшись смелости и вскочив на ноги. — А я лично знаю смотрителя маяка…
Тут к нему присоединился и Мелеагр.
— Да, вот и Варрон очень заинтересовался библиотекой и Мусейоном. Я сочту за честь сопровождать тебя…
Так мы втроем постарались спасти царя — и Египет.
Глава 3
В ту ночь я осталась одна в своей спальне. Нянька приготовила меня ко сну, и все лампы, кроме одной, были потушены. Съежившись под покрывалами, я взывала к тебе, Исида.
«Помоги мне! — молила я. — Завтра! Завтра я должна исправить то, что содеяно сегодня».
По правде говоря, я понятия не имела, как это сделать. Я даже не могла сказать, с чего мне пришло в голову устроить для римлян осмотр достопримечательностей. Какое это имело отношение к Помпею, к отцу, к судьбе Египта? Что могла сделать я, дитя? Но я должна была попытаться, а прежде того заручиться помощью Исиды, моей матери, чья сила безмерна.
Дрожа, я тихо выбралась из постели и стала смотреть на светящуюся вершину маяка. Это зрелище меня успокаивало; сколько я помню себя, вид на огромную башню всегда открывался из западного окна.
Я росла, наблюдая за тем, как она меняет цвет в течение дня: жемчужно-розовый на рассвете, абсолютно белый в жаркий полдень, красный на закате, сине-пурпурный в сумерках и, наконец, ночью — темная колонна с пылающей верхушкой; огонь бушевал внутри, усиленный огромным полированным зеркалом фонаря. Маяк возвышался на оконечности острова Фарос. Точнее, бывшего острова, поскольку длинная насыпь соединила его с материком.