Дневники русских писателей XIX века: исследование
Шрифт:
С момента обретения духовной целостности время и пространство не воспринимаются Дружининым лишь как формы сознания. Датировка в дневнике приобретает конкретный характер, а сами записи синхронно отражают подробности прошедшего дня. С топонимической точностью писатель называет местопребывание и формой настоящего времени уточняет хронологию событий: «Июль 11, 1853 г. Нарва, в гостинице с престарелой мебелью после сна и путешествия к водопаду»; «Я сижу теперь <…>» (с. 185). Время перестало быть для Дружинина условной формой, которой можно манипулировать в зависимости от причуд фантазии и рациональной установки.
Дружинин невольно ощущает объективный бег времени и удивляется развившейся у него способности прилежно воспроизводить это движение: «Четверг, 29 октября <1853 г.> Чем нелепее и неистовее идет мое время, тем аккуратнее ведется дневник» (с. 238).
Однако на начальном этапе новой жизненной эпохи в дневнике еще нередко слышатся отголоски былого времени. Писатель бросает ретроспективный взгляд на прожитое и определяет точку отсчета новой, светской жизни, которая, по его представлениям, знаменует эру самостоятельного бытия в социальном мире. Данный период – шесть лет (фактически пять, так как к моменту оформления записи Дружинину было около 29 лет) – характеризуется выходом из ограниченного пространства собственного сознания и замкнутого мира корпусной армейской жизни. Этот возраст – 24 года – Дружинин считает временем завершения юности (читай – периода индивидуации), за которым наступает полноценная жизнь независимого, самостоятельного человека в многообразном и противоречивом мире: «Только с началом цыганской жизни начал я жить на свете <…> Мне всего шесть или семь лет от роду, только шесть или семь лет я живу на свете <…> Молодость, молодость, мои 24 года <…>!» (с. 198).
Отчетливое осознание и напряженное переживание стадий личной жизни становится обязательным компонентом хронотопа дружининского дневника. В нем регулярно фиксируются преодоленные жизненные рубежи и намечаются перспективы на будущее. С одной стороны, такая метода передается по наследству от ранних дневников, с другой, свидетельствует об остром ощущении уходящего времени. В этом отношении Дружинин принадлежит к ряду оптимистов, так как не пугается неопределенного будущего и, как в юности, продолжает строить планы: «Понедельник, 28 сентября <1853 г.> Двадцать девять лет! Увы! И через год придется перешагнуть в четвертый десяток <…> Вера моя – в жизни моей, в настоящей теплоте сердца, в замыслах будущих дел, добрых и полезных. – Итак, вперед – я любил и жил» (с. 225).
Знаком наступившей зрелости является тот факт, что Дружинин научился ценить каждую минуту физического времени и дорожить теми уголками благополучия и душевного комфорта, с которыми связывали его обстоятельства и весь жизненный уклад. В этом смысле Дружинин имел в своем характере нечто обломовское, поэтому не случайна его положительная оценка гончаровского образа.
Весь довоенный период представлен в дневнике в форме локального хронотопа. Писатель изо дня в день с канцелярской точностью отмечает место и время описываемых событий, порой даже с интервалом в несколько часов: «2 июня, сельцо Мариинское, в моем рабочем флигеле, 2 часа пополудни. Среда» (с. 299); «Суббота 31 июля <1854 г.> Несколько часов тому назад проводил я от себя петербургских гостей <…>» (с. 308); «5 августа, четверг. Сегодня по случаю невыносимого зноя (жары продолжаются около трех недель, и самые адские) я дал себе еще один день отдыха <…>» (с. 309).
Не вносит существенных изменений в хронотоп дневника и длившаяся несколько лет Крымская война. Ее события находят отражение в дневнике лишь в той мере, в какой это касается безопасности автора, могущего подвергнуться угрозе в качестве жителя Петербурга в результате возможных бомбардировок с моря враждебной эскадрой.
Таким образом, дневник Дружинина запечатлел две формы времени – пространства, свойственные данному жанру, – психологическую и локальную. И обе находятся в связи с функциональной спецификой частей дневника.
Композиционное своеобразие дневника в определенной степени накладывает отпечаток на композицию образов. Прежде всего, это относится к образу автора. Как было отмечено выше, в юношеском дневнике авторское «я» занимает центральное место. Оно выступает в нескольких «ролях»: 1) отстраненно, как объект воспоминаний («Смутно припоминаю я себе все события этих двух лет <…> Чего я не испытал в этом миниатюрном и для многих грязном свете?», с. 129); 2) актуально, как хроникер своей жизни («Пропивши все мои деньги на средней Рогатке, я тащился угрюмо в хвосте батальона» с. 137); 3) как вымышленный образ, alter ego летописца А. Дружинина в ряде фрагментов квазихудожественного, квазифилософского характера (в наброске повести о двух приятелях и вставных рассуждениях-диалогах с самим собой: «Истина есть идея, никогда не приводимая в исполнение» и т. д., с. 173–174).
Такая многоликость образа автора – свидетельство продвижения юного писателя к душевной целостности, поисков формы поведения, адекватной внутренним потребностям и идеалам. На языке аналитической психологии подобная форма называется персоной и характеризует социальный и профессиональный облик человека. На пути к формированию персоны Дружинин (как и большинство юных хроникеров) совершает ряд действий, которые, по его убеждению, должны положительно повлиять на его характер.
Главным из них является конструктивная критика. Страницы этой части дневника переполнены критическими материалами – от легкой самоиронии до сочувствия и снисхождения к собственным недостаткам. Другим примером является создание психологического автопортрета в так называемых «Психологических заметках» и «статьях». В них просматривается тенденция дать образ автора многосторонне, с его недостатками и положительными чертами. «Педагогическая» направленность таких фрагментов очевидна. Они писались на отдельных от основной части дневника листах и составили самостоятельный «сюжет» в тексте. Третий прием самохарактеристики – сравнение своего характера с великими людьми) «В характере Гете <…> нахожу я сходство с моим характером», с. 153) и поэтическими образами. Последний случай особенно показателен, так как под датой даются стихотворения без комментариев. Но в них усматривается связь между личностью автора дневника и лирическим героем. В стихотворении «Моя эпитафия» Дружинин выводит себя в поэтическом образе «солдата тыла», которому противопоставлен – уже в другом стихотворении – «молодой, хрупкий» герой Маренго (Наполеон). Сгруппированные по принципу контрастного параллелизма, эти образы символизируют два полюса сознания молодого Дружинина – стилизованного под романтизм «двойника» и идеализированного кумира 20-х годов Наполеона (родственного «Ночному герою» Жуковского).
Таким образом, в раннем дневнике образ автора развертывается в стилистических параллелях и взаимоотражениях.
С 1853 г. авторский образ существенно видоизменяется. Происходит его семантическая трансформация. Метод психологического самораскрытия уступает место изображению динамики взаимоотношений автора с социальной средой. Он входит в многообразные отношения с действительностью, обрастает предметными связями. И по мере усложнения этих отношений и увеличения связей с миром события заполняют пространство, ранее безраздельно принадлежавшее личности повествователя.
Главным приобретением образа автора во второй части дневника становится его целостность: исчезает «двойник», завершаются метания и ослабевает критика в целях самовоспитания. Вместе с интенсивностью меняется и метод критики. Если ранее все негативное выворачивалось наизнанку и выставлялось на беспощадный суд, то с переходом в фазу зрелой молодости соотношение сильных и слабых сторон характера приобретает иную структуру.
Сама по себе самокритика не свертывается. Негативное в образе автора из главного объекта внимания превращается в то, что на языке психологии называется «тенью». Оно образует второй план повествования, своеобразный подтекст. Писатель, журналист, душа кружка литераторов, Дружинин в «дневной» жизни не похож на свой отраженный образ в «ночной» жизни, где он выступает «чернокнижником», посетителем сомнительных заведений и завсегдатаем общества «дам полусвета» (здесь он близок образу уайльдовского Дориана Грея).
Эта двуплановость образа (отнюдь не «двойничество» раннего дневника) составляет отличительную особенность большинства поздних тетрадей дружининской летописи.
Завершающая часть дневника в плане разбираемой проблемы представляет собой образную параллель ранним дневникам. В этом смысле журнал Дружинина имеет кольцевую композицию. Только записи 1858 г. (на которых обрывается дневник), совпадая по форме, отличаются от ранних содержательно. В тех и других образ автора преобладает. Но в немногочисленных записях 1858 г. (с середины февраля до начала марта) романтически одухотворенное «единодержавие» «я» юношеского дневника уступает место замкнутому в себе и в своих страданиях герою-образу, низведенному почти до солипсизма («Сон хороший <…>»; «Спал хорошо <…>»; «Заснул поздно <…>»; «Злая бессонница <…>»; «Хорошо»; «Не хорошо»; «Отлично», с. 406–409).