Дневники св. Николая Японского. Том V

Японский Николай

Вчера посланник уведомил, что он с членами посольства отправляется сегодня утром в семь часов 55 минут утра в Иокохаму; я ответил, что буду на станции железной дороги к этому же времени. Сегодня в семь с четвертью часа я и отправился в сопровождении слуги Ивана с жестяною коробкою, в которой был мой клобук с бриллиантовым крестом; я надел шляпу, сказав Ивану постоянно быть везде недалеко от меня. На станции в Симбаси младший секретарь Посольства предупредил, что посланником взято отдельное купе для членов посольства, в котором место и для меня; не покупая билета, я и пошел в купе. Со станции в Иокохаме посланник взял меня в свой экипаж до консульства; а потом, сам с членами Посольства и иокохамским консулом Сиверсом, с которым я здесь же познакомился (ибо он только что прибыл на должность), отправившись ранее, чтобы ехать на судно, броненосец «Севастополь», встречать Великого Князя, прислал экипаж за мной в консульство; и я, уже одевшись в клобук и ордена, а сдав Ивану шляпу, и назначив ему, по возвращении в Токио, если увидит меня отправляющимся в дом к Великому Князю, ехать в Посольство и ждать меня там, отправился на пристань, в дом, где всегда принимаются царственные гости. Мне назначено было посланником представиться Великому Князю здесь, на пристани, и после того, как Великий Князь увидится с принцем Кан–ин’ом и вместе с ним обойдет японский караул. Принц Кан–ин прибыл в дом на пристани немного после меня; как прежде представленный ему, я раскланялся с ним и в ответ получил очень любезное приветствие и пожатие руки. Затем пришлось ждать прибытия Князя до исхода почти одиннадцатого часа. Принц Кан–ин принял его и провел по линии караула. Затем посланник выступил представить меня, и представление состоялось в очень неудобном месте, между крыльцом и поданным Великому Князю экипажем. Великий Князь, впрочем, был очень

любезен, сказав, что его брат много говорил ему о Миссии, бросил и еще несколько ласковых слов и сел в экипаж. — Посланник опять взял меня в свой экипаж до станции. До Токио пришлось сидеть в отделении вагона, ближайшем к купе Великого Князя. (При прежних подобных случаях меня приглашали в купе Великого Князя — Александра Михайловича и Кирилла Владимировича; ныне этого не было — и лучше, ибо купе очень тесно.) Дорогой несколько познакомился со свитой Великого Князя. При нем пять человек: два офицера, его товарищи по полку — гусарскому; один офицер из батальона стрелков — красавец, двоюродный брат нашей посланницы, урожденной графини Толь; один — чиновник Министерства Внутренних Дел, временно прикомандированный к нему; и один иностранец — церемониймейстер какой–то, все вообще с какими–то немецкими фамилиями, которые я сразу ни одной не схватил на память. Со станции Симбаси во Дворец к Великому Князю доехал в карете посланника, по указанию секретаря посольства князя Кудашева, с моряком офицером. Там, потолкавшись несколько внизу, в свите, и подумав: «Вот как бывает в передних великих людей» — имев достаточное время подумать это — приглашен был наверх, а потом в комнату Великого Князя, причем оказался в сфере совсем неожиданной: Великий Князь пригласил сесть и минут семь–восемь рассказывал о своем путешествии исключительно для меня, так как больше никого не было в комнате; причем сказал, что уже утомлен своим путешествием, продолжающимся с ноября прошедшего года, что был в Египте, Индии, Сиаме, Китае и проч.; в Индии имел охоту на тигра, но убил только леопарда, и прочее; что, вероятно, дальше прибудут сюда путешественниками его брат Андрей, а дальше, может быть, и Наследник, что путешествие развивает и так далее. Я был положительно очарован ласковостью Великого Князя, кое- что говорил и сам, например, о бытии здесь Великого Князя Алексея Александровича в 1872 году. «У него была борода?» — спросил Борис Владимирович. «Совсем не было бороды, он был очень молод тогда, здесь же праздновал только совершеннолетие свое», — отвечал я. «Был очень красив?» «О, да» — и прочее. Один из свиты пришел сказать, что секретарь Посольства ждет меня с экипажем, почему, раскланявшись, я отправился с князем Кудашевым и двумя моряками, которых мы оставили, проезжая в Imperial Hotel пообедать, ибо для них, по расчету, не оказывалось места за столом у посланника. — В час назначен был обед (по–здешнему завтрак) у посланника — для одних русских, и съехались все русские, здесь служащие, с четырьмя дамами, женами служащих; прибыл и Великий Князь с своею свитою. Кончился завтрак в два часа десять минут. Я тотчас же отправился к себе, на Суругадай, ибо в два с половиною часа назначено было, по расписанию времяпровождения здесь Великого Князя, посещение зданий Духовной Миссии. Приехал я на «дзинрикися», предварительно заготовленном для меня Иваном у ворот Посольства; он же увез домой жестянку с клобуком, оставив мне шляпу. Орденов с лентами за завтраком я не снимал, хотя, начиная с Великого Князя, почти все уже были без орденов, в простом платье. По дороге на Суругадай я видел толпы японцев, ожидавших проезда Великого Князя. Приехав, велел ученицам и ученикам идти в Собор, чтобы пропеть молебен, велел также отнести в Семинарию и Женскую школу по дюжине стульев для предполагавшегося экзамена — сидеть свите, ибо имело быть довольно много людей. В Церкви собралось довольно много христиан; между прочим, князья Стефан и Лука Доде. Облачившись, все: я, четыре иерея, диаконы Львовский и Кугимия — ждали долго, ибо посланник сказал мне, что тотчас же за мною будут, но были уже после трех часов. Я вышел с посохом, а Кугимия с крестом на блюде, который я взял у него и приветствовал Великого Князя, дав приложиться к нему. Причем опоздал несколько, встретил Великого Князя уже при облачальном месте; вперед следует избегать этой неловкости. Молебен был краткий. По благословении, — «Царю Небесный». Читал Львовский по–русски. Вообще все, что следовало говорить диакону и мне, было по–русски; но пели оба хора вместе, ставши налево (направо положен был ковер для Великого Князя), по–японски. За чтением следовало: «Бог — Господь и явись нам» трижды, тропарь благодарного молебна, тройная краткая ектения и «Премудрость», «Пресвятая Богородица спаси нас», потом по–русски многолетие, по–японски «икутосемо», уронившее на сей раз, ибо певчие стали петь, когда я обернулся к престолу молиться, как обычно при многолетии. Крест я дал поцеловать только Великому Князю, после чего, разоблачившись, вышел, услышал комплимент певчим. Нужно заметить, что Великий Князь при молебне стоял неприлично — обернувшись к служащим и певчим, а не к алтарю; быть может, это — чтобы не стоять задом к священнослужащим. Но, во всяком случае, для японцев это соблазн, и лучше, если бы Великий Князь показал более благоговения к алтарю. — Потом я предложил Великому Князю взглянуть на Токио с колокольни. Кстати и погода в это время несколько прояснилась, хотя Фудзи нельзя было видеть за облаками; вообще, все эти дни была погода весьма плохая — дождливая и сырая; выгода только та, что не очень жарко. Все и были на колокольне, затем у меня в комнате, причем Великий Князь и не присел; да и неудобно было: комната такая тесная, а вошло так много, что о сиденье не могло быть речи, почему я увел Великого Князя взглянуть в комнату внизу, где живут ученики Катихизаторской школы, оттуда — в библиотеку, которую и видели: основную на третьем этаже, запасную на втором и японскую переводнорелигиозную внизу. Великий Князь был настолько любезен, что предоставил себя в распоряжение показывающего, посему я повел его, как и условлено было с посланником, в Женскую школу; проведши его по коридору второго этажа, чтобы показать комнаты учениц, которые поклонами приветствовали его из своих жилищ, я привел его потом в классную наверху, где разложены были экзаменные работы их, которые похвалив, Великий Князь спустился вниз, и здесь в классной зале устроен был маленький экзамен ученицам. Великий Князь сел было, но ученицы, встав, запели «Царю Небесный», и гость должен был встать и, обернувшись к образу, стоял пока пропели. Две маленькие ученицы Екатерина Хагивара и Надежда Кадзима спрошены были по Священной Истории и своими тоненькими голосами рассказали бойко, без запинки, первая «Историю Давида и Голиафа», вторая «Продажу Иосифа братом», как указал Великий Князь по картинкам. Рассказывали и пищали так много, что у одного из гусаров слезы показались на глазах, как говорили потом в Женской школе (я сам не мог видеть, будучи занят с Великим Князем). Только что я хотел спросить потом двух старших, как мы располагали было, как посланник подошел ко мне и тихо сказал, что «некогда, время Великому Князю нужно на другое»; нечего делать — встали, прекратив испытание. Великий Князь любезно поблагодарил, и мы оставили школу. Коляска стояла у ворот; но я просил на минуту зайти в Семинарию. Великий Князь пошел мимо коляски со мной. На дворе Семинарии встретили профессора; к сожалению, слишком далеко стояли — я не мог представить их, а только указал и сказал, что это кандидаты русских

Академий, с начальником Семинарии во главе. Прошли по комнатам учеников вверху и мимо комнат внизу в столовую; в это время ученики, по предварительной инструкции, перешли в большую классную, где предполагалось произвести небольшой экзамен, но посланник опять заторопил, и Великий Князь хотел уйти с главного хода, куда прежде вошли, вон из Семинарии, но я его попросил хоть заглянуть в залу на собранных вместе семинаристов, и он вошел туда, а там запели «Царю Небесный», и Великий Князь должен был и здесь прослушать эту молитву, после чего, подав руку начальнику Семинарии Ивану Акимовичу Сенума и кивнув на поклон учеников, прыгнул с «роока» классной вниз и пошел к воротам, у которых очень любезно поблагодарил за удовольствие, доставленное ему осмотром Миссии, и простившись, сел в коляску; свита в других колясках последовала за ним. Здесь, на улице, также стояла толпа народа, собравшегося посмотреть на Великого Князя. Мы с князем Кудашевым, в его экипаже, приехали ко мне пить чай.

20 июня/3 июля 1902. Четверг.

Утром, на последнем экзамене в Семинарии, пятый класс по Психологии и третий по Гражданской Истории отлично отвечали. Все вообще серьезно учатся; неуспешны некоторые разве по болезни. Жаль только, что мало учеников; в шестом классе, например, всего четыре. И наставники серьезно занимаются. Часов в десять посетил священник с броненосца «Севастополь», о. Назарий, иеромонах Седмиозерской пустыни близ Казани, со светским образованием, сын бывшего профессора Казанского Университета, по фамилии Соколов (родом из духовных); был он чиновником, овдовел, потерял и дочь, хотел вновь жениться, но совесть остановила и указала ему путь монашества,

а тягость монастырской жизни привела на флот; человек, видимо, очень благочестивый, но разбитый жизнью, в чахотке, кажется; говорил много о Казани, восхищался Преосвященным Антонием (Храповицким), устроившим из Спасской Обители (где я гостил у Преосвященного Викторина в 1870 году) Миссионерский монастырь. — Мы с о. Назарием, среди речей, позавтракали, после чего я показал ему Миссию, школы — Женскую и Семинарию, и отправил его с одним семинаристом, говорящим несколько по- русски, осматривать музей, зверинец и прочее. Вечером сей семинарист (Уцияма Петр) вернулся и сказал, что о. Назарий не мог приехать сюда обратно пить чай, ибо должен был отправиться на судно. Я предложил, согласно прежним словам, самому ему — Уцияма, стакан чаю, но он ответил, что идет поужинать, а после ужина просит угостить чаем не его одного, но и всех его товарищей — учеников шестого курса, числом пять всех, желающих послушать, что я им скажу. Очевидно, разумели недавно сказанное мною им кое–что на экзамене. — Я охотно согласился угостить их и чаем, и разговором. Проговорил с ними часа три. Речь направлялась к тому, чтобы удержать их для служения Церкви. Рассказал им моменты психических движений, приведших меня в Японию; мое поступление в монашество, прибытие в Японию, первую жизнь здесь, занятие всеми родами здешней литературы, начало проповеди, основание Миссии, водворение на Суругадае, первое крещение здесь и донос шпиона, и прочее. В настоящее время все они, пять старших воспитанников, искренно обрекают себя на всегдашнее служение Церкви. Дай Бог, чтобы соблазны и отвлечения, которых предвидится множество, не смутили их!

21 июня/4 июля 1902. Пятница

Утром на экзамене в Женской школе, где ныне семьдесят пять учениц. Отвечали по Закону Божию, сначала старшие два класса, потом самые младшие, все — на полный балл, как всегда. В половине двенадцатого часа отправился на завтрак, дававшийся для всех русских Великим Князем Борисом Владимировичем в занимаемом им ныне дворце — «Рикюу». Кроме русских, на завтраке были японские четыре принца: Фусиминомия, Кан–ин, Арисугава и еще один молодой военный; было также много военных, начиная с военного министра; был Премьер Кацура, Иностранных дел министр и прочие. Все без лент, только со звездами, почему и я был без лент и орденов, а со звездами и в клобуке с крестом (привезенном мною в жестяной коробке и надетом в передней, причем в коробку поступила шляпа). За завтраком — между Фусиминомия и министром Иностранных дел; последний словоохотливо сам начинал всегда разговор; первый молчал, но раз пять я с ним заговаривал о религии, что христианская теперь — самая необходимая в Японии, о музыке, о живописи, о Сибирской железной дороге и прочем. Насчет религии принц выразился, что для «бидзюцу» надо воспитывать «сейсин» (дух человеческий в широком смысле), а для воспитания «сейсин»’а необходима «кёохоо». Спасибо и на том!

После великолепного, чисто царского, завтрака вышли в сад, где, поговоривши, сели и снялись в фотографической группе, где дано было место и мне; маршал Маркиз Оояма за рукав привлек меня к первому ряду стульев, а капитан «Севастополя» заставил сесть подле японского молодого принца. Фотография, должно быть, вышла плохая, ибо солнце заставляло морщиться и щуриться. Затем все направились, вслед за Великим Князем, куда–то в обход озеру; оказалось — в Павкебете, где должно быть показано Великому Князю искусство японских борцов, которые и сидели в ряд — почти голые, готовые к состязанию. Так как мне неинтересно было это и не совсем подходило к моему званию и клобуку с крестом смотреть на эту забаву, то я откланялся Великому Князю, получил от него приглашение на завтрак завтра на «Севастополе» и ушел; прогулялся один по саду, посидел в беседке с видом на море и, переменив клобук на шляпу в передней, отправился на своей скромной дзинрикися домой, куда и прибыл в половине четвертого часа. Здесь, как и всегда после некоторой отлучки из дома, куча накопившихся дел, на сей раз совсем не приятных.

Лин Такахаси, юный, двадцатидвухлетний, катихизатор, как банный лист приставший с своим желанием отправиться проповедывать на Формозу. Уже истощил ему все резоны, что не могу дозволить этого, для его собственной пользы — нет — опять просит истолковать.

Не успел кончить с ним, как входит Савва Хорие, начальник общества переводчиков:

— Кому вместо Иоанна Фуруяма заведывать редакцией «Сейкёо- Симио»?

— Да Фуруяма–то что же? Разве отказывается?

— Разве вы не слышали? Он оставляет церковную службу и отправляется на Формозу.

— Не слышал. Врачом?

— Врачом. Вчера он официально просил начальника Семинарии сказать вам об этом — значит, тот не успел еще.

Опять один последователь Иуды Предателя, жаждавшего денег. Фуруяма с детства воспитан был Церковью и с любовью до сих пор употребляем был на служение Церкви, как человек «Айайся» и как учитель Семинарии. Получал жалованье двадцать три ены и квартиру в редакции — чиновник Правительства, средней руки, получает не больше. И все мало! Состоя на церковной службе, тайно прошел курс медицины, что, конечно, было не в пользу его аккуратности по церковной службе; возможно, напрактиковался и вот ныне идет искать более злачной нажити, чем какую Церковь ему давала. Конечно, о его умысле уйти с церковной службы давно уже было известно и мне, и всем — все с любовью молчали. Но любовь для подражателей Иуды — бессмысленный звук. Что же, скатертью дорога! Дай Бог не ошибиться и не раскаяться! А случается и это с такими: ныне, например, Петр Исигаме лежит в бедности и больной при смерти, после того, как споткнулся на злачной пажити, вылетев отсюда на оную радостными крыльями.

— Назначьте, на место Фуруяма, Иоанна Исида заведующим редакцией. Он, вероятно, рад будет; переводит совсем плохо, для печати негоже, а дела хочет, — ответил я Савве Хорие, с чем он и ушел. А за ним пришли Иоанн Сенума и о. Феодор Мидзуно с составленными списками Семинарии и Катихизаторской школы, результатом оконченных экзаменов. Список Семинарии хорош, хотя полного балла (пять) нет решительно ни у одного ученика, список Катихизаторской школы — из рук вон! Боже, что за дрянь люди! Кроме малоспособности и плохих успехов, почти у всех — нравственные изъяны: тот гневлив, тот ссорлив, тот неуживчив, тот пьяница, тот лишен всякой веры: все это — свидетельство всех учителей и о. Феодора — смотрителя школы; и свидетельство приносится — как официальное, ввиду того, что половину этих учеников уже надо распределять на службу. Что ж, нечего делать. Будем сообразоваться с обстоятельствами. Назначить пять, кончающих курс, на места к священникам, под ближайший надзор и руководство их; авось, даст Бог, и выйдут из них годные для проповеди. — Много еще других разговоров, всего не упишешь.

А кончилось о школах, приносит о. Феодор письма по делу развода Павла Канасуги с его женой. Никакими средствами нельзя убедить этого рассерженного жестокого человека простить его жене грех прелюбодеяния. Неугомонно требует развода. Что ж, пусть разводится. Но я сказал о. Феодору написать ему мои слова, что считаю его бесчеловечным по жестокости и опасаюсь, что Господь не простит ему его собственных грехов, точно так же, как не простил он грех жене своей, несмотря на ее слезные просьбы и на просьбы мои и многих других; запретить же ему развод я не могу: вина любодеяния.

С Иваном Акимовичем Сенума, отправившимся посетить больного Исигама, послал десять ен отдать матери его на лекарства ему.

22 июня/5 июля 1902. Суббота.

Сегодня в Женской школе экзамен по Закону Божию, в Семинарии в десять часов чтение списков, но я нигде не мог быть, к сожалению, — должен был провожать Великого Князя Бориса Владимировича, отъезжающего обратно в Иокохаму. Вчера капитан просил приехать на судно с облачением, чтобы отслужить Князю напутственный молебен, так как он завтра оставляет «Севастополь» и, после десятидневного пребывания в Японии, уже инкогнито отправляется на почтовом пароходе в Америку для путешествия по ней. Потому я взял с собою иподиакона Моисея Кавамура с мантией, митрой и прочим; Иван же, слуга, сопутствовал с коробкой для клобука, или для шляпы, попеременно. Имел еще Иван для судна связку книг религиозных, матросам для чтения; капитан вчера просил, так я отделил несколько из запасной библиотеки. На станции Симбаси пришлось шляпу заменить клобуком и надеть ордена для встречи Великого Князя. С неудобством сделана была эта операция, и потому подумал я: вперед при подобных случаях надо брать коляску, одеваться как следует дома и подъезжать в должный час; несколько дороже будет, чем нынешнее «дзинрикися», зато приличней. Опять для Великого Князя было разостлано красное сукно на все пространство от вступления в вокзал до его вагона, опять блестящее собрание знати, начиная от принца Кан–ин’а вниз. В Иокоахме — последнее официальное прощание с бокалами шампанского с такого спозаранку. Наконец — в шлюпке с русскими гребцами, и Великий Князь, видимо, с удовольствием вымолвил: «Официальность кончилась!» На «Севастополь» еще приезжали проститься капитаны судов, адмиралы, губернатор Иокохамы. Было много пальбы салютов. Я во все это время стоял у борта и ждал Кавамура с облачением, ибо он не мог попасть на судно вместе со мною. И подумалось, что вперед при таких обстоятельствах следует посылать с облачением раньше и велеть независимо от меня переправляться на судно, чтобы там меня ждать, а не наоборот. К счастию, догадливый Кавамура не опоздал к молебну, который должен был быть прежде завтрака.