Дневники военных лет (1943, 1945 годы)
Шрифт:
Иду с КП на огневую позицию. Расчеты на "товсь".
4 часа 30 минут.
– Начался огонь морской артиллерии. Лязгают замки и досылатели. Замки поглощают снаряды и длинные белые заряды. Желтое пламя, вихрь порохового дыма и газов. Обычная картина...
На наблюдательной вышке.
– Утренний лесной болотистый пейзаж; красноватое солнце всходит над лесом. Гул, нарастающий гул, особенно в сторону Шлиссельбургского участка. (Зимой все это было несколько острее, новее, и зимний пейзаж был строже.)
Час за часом идет обработка немецкой обороны. Наша задача: разбить штаб 28-й легко-пехотной немецкой дивизии и их батареи.
Когда
Солнце - все выше; болотные цветы, недозрелая брусника... Проходят поезда с балластом. Все время гул артиллерии, а временами долгий рев "катюш"...
Некоторая пауза - можно и поспать... Днем - методический огонь. Готовимся к новому этапу наступления.
По радио: "Наши части в 16 километрах от Орла".
Батарея Лезотова вызвала три взрыва и пожары. Противник ставит дымовые завесы. Зенитный огонь немцев подавлен, - наша авиация бомбит их оборону с высоты 300-400 метров.
Вечереет... К ужину приехал начальник Пубалта. Сообщил, что передний край противника прорван.
Массированные налеты нашей авиации, волнами, - идут как на парад! В небе ни одного немецкого самолета. Как изменилась картина по сравнению с 1942 годом!
На передний край, к Неве!
Еду на маленькой дрезине, "пионер". Ее ведет низкорослый краснофлотец Смирнов, который весело рассказывает о себе, отвечая на мои расспросы. Я именую его "начальником поезда". Дрезинка легкая, ее могут перенести с места на место два человека. Баллончик с горючим и какой-то чихающий моторчик.
Предвечерняя прохлада... В пути на разъездах наши железнодорожные батареи в маскировке из елок. Дрезинка весело катится по тем местам, где мы пешком ходили в январе. У моста паровоз набирает воду из болота, приспособили насос. Валяются разбитые полусгнившие шпалы. В торфяной земле - черные воронки с черной водой, как двери в ад. Чащоба, трущоба необитаемая местность... По ржавым рельсам бежит наша дрезинка, а там, где они перебиты, мой "начальник поезда", знающий весь путь, предусмотрительно вставил деревянные "пробки", и мы на малом ходу минуем опасные места.
Пахнет сыростью, болотом. Кругом сосновый лес. Повалены телеграфные столбы, тянутся новые провода окопной связи... Ехать мне весело: и эта забавная дрезинка, и краснофлотец Смирнов, и уходящая в самые окопы ржавая железная дорога без персонала - очень занятны. Кое-где рельсы искривлены снарядами, и тут мы едем тихо-тихо. Догорает вечерняя заря...
К вечеру мы бодро примчались к Неве. Нас встретил краснофлотец с поста "Роза". Эта "Роза" - вышка на огромной ели, с которой просматривается глубина немецкого расположения. Под вышкой бревенчатый сруб - тут живут краснофлотцы. Где-то в лесу пиликает гармошка, ноют комары, - расейское, неистребимое... Вспомнилась моя "Война"...
Мысли, ощущения переключаются... Урбанистический, политический, литературный мир, составляющий большую часть моего бытия, вновь вытесняется миром лесным, окопным. А может быть, это и есть большая часть моей жизни? Раздумья... Шагаю по лесу, хочется остановиться, сорвать недозрелую бруснику. Некогда, нельзя... Все годы жизнь меня подгоняет, торопит. Как-то в лесу под Сестрорецком было недолгое ощущение покоя...
Иду на передний край. Гати через болота, местами грязь, развороченная снарядами земля. Как все
Землянки пехоты, дымок от кухни, огоньки... Где-то стучит мотор. Хлюпает болотная жижа под ногами, нещадно кусают комары. Спуск в окопы у поляны, где был аэродром. Зигзаги, зигзаги окопные; проросшая трава, которая мокрыми стеблями касается лица. Кое-где деревянные перекрытия. Узкие ходы - идешь боком. Вот опять подлинная война, и я мысленно возвращаюсь к своим окопным годам и не могу больше справиться со сложным, горьким чувством, которое меня не покидает. Это - мое субъективное и объективное отношение к беспощадности мира сего; это - знание войны, которое уже переполняет меня; это - тоска о безвозвратно потерянном; это странные повторы ощущений, год за годом, - и так почти тридцать лет; это вопросы, на которые никто не даст мне ответа; это - мучительные мои думы о жизни старшего, среднего и младшего поколений, которую я отчасти пытался показать в пьесе.
Сумерки... Шагаю дальше. Сырой могильный дух. Кое-где стенки окопов уже обвалились. Над нами бесконечное темнеющее небо. Сосны простирают к небу обуглившиеся ветви-руки. Покалеченные деревья - "мертвый лес"... Я видел его дважды, трижды, четырежды в моей жизни. Я описал его в моей "Войне" и в этих дневниках... Давление всех повторов, пожалуй, уже чрезмерно. "Мертвый лес", потрясший меня, я увидел тебя впервые в мае 1915 года вдоль шоссе за Ломжей...
Наконец выбрались из окопов. Вот и берег Невы - передний край... Дзоты, огневые точки. Здесь морской пулеметный батальон Ура. Изредка видишь группы красноармейцев. Один из них кричит моему провожатому: "Подплав, как дела?"
Лейтенант Веденькин - долговязый человек в кургузом бушлате рапортует мне. Показывает свое хозяйство.
Берег, занятый немцами, близко (не более 800 метров). Ясно виден поворот Невы, роща, устье Мойки, совершенно разрушенное село Анненское: домов нет, - сгорели, торчат одни кирпичные трубы; руины церкви и школы.
Наблюдатели и разведчики знают тут все устройство оборонительной системы противника.
– Вот там у них офицерский КП... А в подвале - пулемет. В амбразуру видно, как они копошатся.
– Вчера шли по берегу два "тигра". Мы их подбили.
Через Неву стремительно чиркают трассирующие пули. И вновь неистребимые жадность и любопытство охватывают меня. Но уже темнеет, и разглядеть то, что мне нужно, - трудно. Левее, в лесу, все время бьет артиллерия.
Совсем стемнело... Разводить огонь нельзя. Пью сырую воду, жую хлеб с куском давно опротивевшей пресной американской колбасы (консервы) и беседую с командиром роты пулеметчиков. Он из тех бойцов, которые дрались на "пятачке", дрались яростно, смело... Их было сто семьдесят автоматчиков - в живых осталось семь человек.