Дни между станциями
Шрифт:
– Все было иначе, когда мне показалось, что я снова нашла Жюля, – продолжила она. – Все было иначе, потому что каким-то образом я всегда понимала, что, бросив Жюля, нашла тебя – не знаю отчего и почему, но я всегда это знала. Когда мне показалось, что я снова нашла Жюля, каким-то образом стало можно выбрать тебя; мне кажется, отчего-то он был больше твой, чем Джейсонов, хоть ты никогда его и не видел. Но потом я снова потеряла его, и оттого моя связь с Джейсоном снова крепка, оттого я не могу ее разорвать – это общее у нас с Джейсоном, потому что Джейсон тоже бросил его, еще в самом начале. И я должна дать ему еще один шанс из-за того, что нас роднит, как бы это ни казалось безумно и нереально: утрата Жюля сделала нас с Джейсоном неразлучными.
Она ждала, когда он что-нибудь скажет. Ей хотелось, чтобы он сказал, что все в порядке, но еще сильнее ей хотелось какого-нибудь нелепого заверения, что все это отчего-то не важно. Вся чудовищность того, что она сделала, еще не дошла до нее. Она надеялась, что он не возненавидит ее, и от этого ей становилось чуть легче – потому что он не ненавидел ее, в его лице не отражалось ничего похожего на ненависть, одно лишь неверие; он встал с постели, совсем не глядя на нее;
и она внезапно поняла, что он уходит, и ее это просто поразило. Ей просто не приходило в голову, что все сказанное и сделанное могло означать, что теперь он уйдет и его с ней не будет. В ее уме ни разу не промелькнула мысль, что это последние мгновения, когда она его видит. Она потянулась к нему, когда он повернулся, чтобы уйти, и он, нагнувшись, нежно и быстро поцеловал ее.
Мишель, сказала она. Она все оглядывалась – словно он, конечно же, должен был появиться снова. Он шел по коридору, глядя прямо перед собой; его упрямое смирение снова преобразилось; он сосредоточился лишь на том, чтобы пройти мимо ванной, где Джейсон дожидался его ухода, спуститься по лестнице в фойе, мимо судьбоносного телефона, и дальше, к лагуне, где больше не хватало тумана, чтобы в нем затеряться.
12
С той секунды, когда он оставил ее, он с трудом сохранял самообладание. Ему было странно чувствовать себя так близко к обрыву и в то же время так бесстрастно осознавать, что с ним происходит: он не думал, что можно стать свидетелем собственного крушения. Он чувствовал, как его с одинаковой силой тащит в противоположные стороны – так сильно, что ему казалось, он треснет по центру, если не остановится и не простоит на месте достаточно долго; но он не мог остановиться. Он обнаружил, что петляет вокруг ее отеля, затем вокруг вокзала, чтобы улучить хоть один взгляд на нее; он обнаружил, что уходит так далеко, как только город позволит ему, оставляя между ними как можно больше извилистых переулков и коридоров Венеции. Он не видел ее; он не получал от нее звонков; переулков и коридоров не хватало. Любой импульс, овладевавший им в тот или иной момент, так же быстро оказывался разбит, а когда все импульсы разом пытались тащить его в одну или другую сторону, поражение было еще невыносимей.
Спустя пять или шесть дней ему стало ясно, что она не придет; ему стало ясно, что ее, возможно, вовсе нет в городе. Он не мог заставить себя зайти в отель и спросить; она могла внезапно появиться с Джексоном, осознать, что Мишель все еще ждет и умирает без нее, и потому начать страшиться или презирать его. И все же он ждал: она могла позвонить из Парижа или из Лондона, чтобы сказать ему, что передумала и возвращается к нему. Позже он перестал верить уже и в это.
У него больше не оставалось средств. Сумма, накопленная за те два года, когда он заправлял «Синим тангенсом» в Лос-Анджелесе, практически закончилась. У него было ровно восемь долларов плюс деньги на один билет на поезд вторым классом – той же дорогой, которой он приехал сюда. Все еще стараясь сохранять самообладание, он еще раз зашел в «Америкэн экспресс», еще раз издалека взглянул на ее окно в отеле, а затем сел на тот же поезд, что его привез. Он вцепился в поручни сиденья, откинул голову и уставился прямо перед собой; когда поезд тронулся, он обнаружил, что снова несется в темноту. Он знал, конечно же, на какой станции сойдет.
Он стал презирать то, что его мучило, и устал обходить тени.
Теперь он боялся, что какой-нибудь извращенный виток судьбы уведет его мимо его предназначения – после того, как она уже предоставила ему столько шансов. Поезд полз к Милану сквозь ночь, весь следующий день медленно петлял вдоль Лазурного берега – Монако, Ницца, Канны, Сен-Тропе, Марсель, Монпелье, – а во вторую ночь вдоль Пиренеев, к Тулузе. Он спал немного; когда и засыпал, он внезапно стряхивал с себя сон через час-другой, встревожась, что пропустил остановку. Но он еще не пропустил ее: ко второму рассвету в пути ему уже видно было побережье, хотя само море теперь было далеко. Биарриц, Бордо. Последний час до своей остановки Мишель простоял у окна в коридоре, щурясь и разглядывая горизонт, дабы та ни в коем случае не проскользнула мимо. Наконец поезд остановился, замаячила платформа, и он увидел облупившиеся зеленые буквы – название станции.
Он шел по городу, и ничто не отзывалось в нем, ничто не бередило воспоминаний. Высокие стены, мансарды, шпили, колокольни – ничто не казалось знакомым; улицы были ему чужды. Он был не уверен, огорчает это его или же приносит облегчение. Но у ворот города он узнал – за сухими, опустевшими причалами и примолкшими кафе – дом вдалеке, выходивший окнами туда, где раньше было море. Это было воспоминание, относившееся не к его прошлому, а скорее к его видениям на поезде в Венецию; только теперь дом был похож на черное пламя, лизавшее солнце, – почти такое же черное, как большой, почти совершенно круглый камень там, где начиналась ведущая к дому тропинка.
Когда Мишель поднялся на холм, ничто не шевельнулось. Он медленно шел к парадной двери, и ни один из объявившихся призраков ему не принадлежал. Он постоял у двери несколько минут, прежде чем протянуть руку и распахнуть ее, затем шагнул внутрь, и дом, казалось, выдохнул. Он обернулся, чтобы увидеть все, затем медленно шагнул вперед; когда он петлял по дому и затем вверх по лестнице, стены головокружительно высились. На втором этаже он прошелся из комнаты в комнату: спальня матери, с одной кроватью; следующая – с двумя детскими кроватками рядышком; и третья комнатка, далеко в углу, совсем крохотная, с одной маленькой постелью, принадлежавшей ему. Он помнил эту комнатку из фильма. Он огляделся и собрался было выйти, но тут опустился на колени на кровати и провел рукой по стене в поисках вырезанной надписи.
Вот она. Он попытался ее прочесть. В фильме она выглядела, как AD 1957. A, D, 1 и верхняя часть девятки были видны, но теперь это явно не походило на 57. Знаки были больше похожи на римские цифры, чем на какие-либо числа, что он мог припомнить. Он сидел и долго обдумывал это, боясь, что эта дата имеет значение и он чего-то не понимает. Он нагнулся и посмотрел поближе; он почувствовал себя глупо и отвратительно, внезапно поняв, что это была вовсе не дата.
АДРИАН.
В первый раз с того утра в Париже, казалось такого далекого, он понял, что имя Адриан не было случайно прибредшим ему на ум плодом потусторонних исчислений; и теперь он знал, что был здесь раньше, незадолго до того утра. Не в этой комнате и не в этом доме, но здесь, на краю именно этого открытия, теперь вновь выглянувшего из-за какого-то холодного и острого угла, от которого ему хотелось отвернуться. Он понял, что это открытие сулит ему больше вопросов, чем ответов, и что эти новые вопросы вспорют его до сердцевины: так уже случилось однажды. И как всегда, он бросился в погоню за своим ужасом.
Он отправился обратно к причалу. Бары были пусты; Виндо больше не полнился моряками. Он зашел в то особенное кафе, которое в дневном свете слегка отсвечивало раскаленно-синим светом, шедшим от стен.
Когда он вошел, полдюжины пожилых мужчин обернулись поглазеть на него. Он не мог представить себе, каким виделся им. Его волосы были белы, его безучастные глаза пульсировали, как маленькие скважины, сквозь которые можно было увидеть какие-то другие места. Его длинный синий плащ превратился в лохмотья. Мишель подобрал нужные слова по-французски:
– Мне нужно несколько человек, чтобы сделать кое-какую работу. – Он подошел к ближайшему столу и положил деньги на виду. – Восемь американских долларов. Около сорока пяти франков. – Он покачал головой, подыскивая слова. – Это все, что у меня есть. – Он пожал плечами. – Работы немного. На час. На это можно купить шесть-семь бутылок вина; это…
Он остановился – он не мог больше придумать, что сказать, чтобы убедить их. Сначала ни один из мужчин не шевельнулся. Затем к нему подошел один из них – маленький человечек в кепке.