Дни в Бирме. Глотнуть воздуха
Шрифт:
– В следующее воскресенье, – сказал Вестфилд. – Я обещал быть. Как и Макгрегор. Не позавидуешь падре, бедному черту, должен сказать. Добирается к нам только раз в полтора месяца. По такому случаю прихожане могли бы уважить.
– Ексель-моксель! Я бы проблеял псалмы из уважения к падре, но не выношу, как эти туземные христиане паршивые лезут в нашу церковь. Шайка мадрасских слуг и каренских учителей. А еще двое этих желтопузых, Фрэнсис и Сэмюэл – тоже себя христианами считают. Прошлый раз, как падре приезжал, набрались наглости пролезть в передние ряды, возле белых. Кто-то должен обратиться с этим к падре. Вот же мы дурачье – дали волю всяким там миссионерам! Могли бы с таким же успехом учить их мести базар. «Прощения, сэр, моя тоже христианин, как хозяин». Обнаглели, черти.
– А что вы скажете об этих ножках? – обратился ко всем Лэкерстин, протягивая La Vie Parisienne. – Ты французский знаешь, Флори – что там снизу написано? Господи, вспоминаю, как я был в Париже, в первый отпуск, еще до женитьбы. Господи, вот бы снова туда!
– А слыхали «Девицу из города Уокинг»? – сказал Максвелл.
Он был довольно тихим юнцом, но, как и все юнцы, обожал пошлые стишки. Он поведал биографию юной девицы из Уокинга, и все засмеялись. Вестфилд в ответ рассказал о юной девице из Лидса, которой случилось влюбиться, а Флори выдал стишок о юном викарии из Суиндона, имевшем смекалку завидную. Снова все засмеялись. Даже Эллис оттаял и рассказал несколько стишков; его юмор отличался остроумием и редкой скабрезностью. Несмотря на жару, всем полегчало, обстановка разрядилась. Допив пиво, они собрались заказать что-нибудь еще, но тут на крыльце послышались шаги. И раскатистый голос, от которого завибрировал дощатый пол, весело произнес:
– Да, совершенно презабавный. Я включил его в одну из этих моих статеек для «Блэквуда» [14] , ну, знаете. Помню, когда квартировался в Проме, был еще такой весьма… э-э… занимательный случай, который…
Наконец в клуб пожаловал мистер Макгрегор. Мистер Лэкерстин воскликнул:
– Черт! Жена пришла.
С этими словами он отодвинул от себя пустой бокал как можно дальше. В салон вошли мистер Макгрегор и миссис Лэкерстин.
Мистер Макгрегор был крупным, дородным мужчиной, хорошо за сорок, с физиономией доброго мопса в золотых очках и в чистом шелковом костюме, отмеченном полукружьями пота под мышками. У него была забавная привычка выставлять голову из массивных плеч, точно черепаха – бирманцы его так и прозвали – «наш черепах». Приветствовав остальных шутливым взмахом руки, он приблизился, сияя улыбкой, к доске объявлений, поигрывая за спиной тростью, точно школьный учитель. Его добродушие было вполне искренним, и все же он так нарочито его демонстрировал, стараясь быть своим в доску, без всяких там регалий, что никто не мог расслабиться в его присутствии. Свою манеру общения он, очевидно, перенял у некоего острослова учителя или священника, оказавшего на него впечатление в юности. Всякое необычное слово, любую цитату или поговорку он произносил как шутку, предваряя ее характерным мычанием («э-э» или «хм-м»), чтобы все знали, когда смеяться.
14
Литературно-публицистический журнал (1817–1980) крайне консервативного толка.
Миссис Лэкерстин, женщина лет тридцати пяти, отличалась обтекаемо-удлиненной миловидностью журнального фасона. В ее томном голосе слышалась досада. Все встали при ее появлении, и миссис Лэкерстин с изможденным видом опустилась в лучшее кресло, под самым опахалом, обмахиваясь своей тонкой ручкой, похожей на лапку тритона.
– Божечки, какая же жара! Мистер Макгрегор заехал за мной и подвез на своем авто. Так любезно с его стороны. Том, этот паршивый рикша, снова притворяется больным. Серьезно, я думаю, тебе надо задать ему хорошую взбучку и преподать урок. Это просто кошмар – каждый день ходить по такой жаре.
Миссис Лэкерстин, которой было невмоготу пройти четверть мили от дома до клуба, выписала рикшу из Рангуна. Кроме воловьих упряжек и машины мистера Макгрегора, это было единственное транспортное средство в Чаутаде, едва ли насчитывавшей десять миль по окружности. Будучи с мужем в джунглях, миссис Лэкерстин ни на шаг не отходила от него и стойко переносила такие напасти, как протекающая палатка, москиты и консервы; однако в штаб-квартире капризам ее не было предела.
– Серьезно, я думаю, слуги обленились дальше некуда, – сказала она и вздохнула. – Вы согласны, мистер Макгрегор? У нас теперь как будто не осталось никакого влияния на туземцев, со всеми этими кошмарными реформами и газетами, из которых они набираются хамства. В каком-то смысле они становятся почти ничем не лучше наших низших классов.
– Ну, не думаю, что все настолько плохо. И все же, боюсь, не остается сомнений, что дух демократии дополз даже сюда.
– А еще совсем недавно, перед самой войной, они были такими милыми и почтительными! Как они кланялись по-восточному, когда встречались на дороге – просто прелесть. Я помню, мы платили нашему буфетчику всего двенадцать рупий в месяц, и ведь он любил нас, как верный пес. А теперь подавай им сорок рупий, пятьдесят, и я для себя сделала вывод, что единственный способ урезонить слуг – это платить им как можно позже.
– Слуга старого типа исчезает, – согласился мистер Макгрегор. – В мою молодость, когда буфетчик дерзил, его посылали в участок с запиской: «Подателю сего всыпьте пятнадцать плетей». Что ж, eheu fugaces! [15] Те дни, боюсь, ушли безвозвратно.
– Эх, вот здесь вы правы, – сказал Вестфилд в своей мрачной манере. – Эта страна перестала быть пригодной для жизни. Если хотите мое мнение, Британской Индии настал конец. Утраченный доминион и все такое. Пора выметаться отсюда.
15
Время летит (лат.). Прим. ред.
На это все дружно вздохнули – даже Флори, печально известный своими большевистскими взглядами, даже молодой Максвелл, не проживший здесь и трех лет. Любому англо-индийцу было ясно, что Индия катится к черту, и отрицать это было бессмысленно, поскольку Индия, как и Панч, никогда не была тем, чем была.
Между тем Эллис снял с доски несносный листок и протянул Макгрегору, высказавшись в своей откровенной манере:
– Вот, Макгрегор, прочитали мы твою записку и думаем, что идея избрать в клуб туземца – это полная… – он хотел было сказать «полная херня», но вовремя вспомнил о миссис Лэкерстин, – полный вздор. Этот клуб, как-никак, такое место, куда мы приходим отдохнуть, и мы не хотим, чтобы сюда совались туземцы. Нам хотелось бы думать, что есть еще такое место, где мы от них свободны. Остальные абсолютно со мной согласны.
Он оглядел остальных.
– Верно, верно! – решительно сказал мистер Лэкерстин.
Он понял, что от жены не скроешь похмелье, и надеялся хоть как-то заслужить ее расположение. Мистер Макгрегор улыбнулся и взял записку. Увидев «Т. Ж.» перед своим именем, он подумал, что Эллис совсем распоясался, но решил перевести все в шутку. Быть славным малым в клубе стоило ему не меньших усилий, чем держаться с достоинством на службе.
– Я полагаю, – сказал он, – что наш друг Эллис не одобряет общества… э-э… своего арийского собрата?
– Не одобряю, – сказал Эллис ехидно. – Как и монгольского собрата. Если коротко, не люблю я ниггеров.
Мистер Макгрегор напрягся при слове «ниггер», порицавшемся в Индии. Сам он не испытывал неприязни к азиатам; более того, он им всячески симпатизировал. Ему претила мысль дать им свободу, однако он считал их совершенно очаровательными. Его всегда задевало, когда другие походя их оскорбляли.
– Справедливо ли, – сказал он строго, – называть этих людей ниггерами – что вызывает их естественное возмущение, – когда они очевидно принадлежат к иным группам? Бирманцы – монголоиды, индийцы – арийцы или дравиды, и все они вполне отчетливо…