Дни. Россия в революции 1917
Шрифт:
Серенада полесской выпи продолжалась минут десять. Он говорил тем языком, который так блестяще опровергает все украинские теории. Он говорил малорусской речью – но такой, что его нельзя было не понять даже человеку, который никогда в Хохландии не был.
Что он говорил? Он, не останавливаясь, бранил Государственную Думу… За что, про что – понять нельзя было совсем или можно было слишком понять. Вот так, как птица «бугай»… Заберется в камыш и кричит…
Он кричал о том, что наш народ волынский не хочет, чтобы Дума была «старшей», а чтобы царь был старший… И как царь с землей решит, пусть так и будет… А Дума «пусть себе не думает»; потому
Государь выслушал его до конца. Но когда он кончил, после этих его криков наступила напряженная тишина… Мы понимали, что речь Бугая была неожиданной, и потому – почти скандал, нам было очень неловко и неприятно, и больно сжалось сознание, как государь выйдет из этого положения…
Выход был тоже очень неожиданный. Государь сделал несколько раз подергивание плечом, которое было ему свойственно… Потом кивнул Бугаю, полуулыбнувшись… Но не сказал ему ни слова… Наоборот, он повернулся к нам, членам Думы, и прошел глазами по нас… И вдруг спросил немного как бы застенчиво:
– Кто из вас – Шульгин?
Больше всего это, конечно, поразило меня… До такой степени, что, не очень отдавая себе отчет в том, что я делаю, я сделал большой шаг вперед, «по-солдатски»:
– Я, ваше императорское величество…
Государь посмотрел на меня и сказал, довольно застенчиво, улыбаясь, но так, чтобы все слышали:
– Мы только что… за завтраком… прочли с императрицей вашу вчерашнюю речь в Государственной Думе… Благодарю вас. Вы говорили так, как должен говорить человек истинно русский…
Я пробормотал несколько довольно бессвязных слов. И отступил на свое место…
Потом?.. Потом государь сказал несколько слов с другими и всем… Затем?.. Затем все было как всегда… При криках «ура» государь удалился…
Потом произошла довольно смешная сцена. Матрос Деревенько [152], который был дядькой у наследника цесаревича и который услышал, что волынские крестьяне представляются, захотел повидать своих…
И вот он тоже – «вышел»…
Красивый, совсем как первый любовник из малорусской труппы (воронова крыла волосы, а лицо белое, как будто он употреблял Cr^emе Simоn [36] ), – он, скользя по паркету, вышел, протянув руки – «милостиво»:
36
Крем Симон (фр.).
– Здравствуйте, земляки!.. Ну, как же вы там?..
Очень было смешно…
Нам был предложен завтрак. Меня поздравляли с «царской благодарностью»… и было очень радостно…
Уезжая, мы, по обычаю, разобрали «на память» цветы, которыми украшен был стол…
Эти цветы, «царские цветы», сохраненные заботливой рукой, и сейчас на моем письменном столе под стеклом царского портрета там, в Петрограде…
А я мчусь в Псков?.. Как? Отчего?
Трон был спасен в 1905 году, потому что часть народа еще понимала своего монарха… Во время той войны, также неудачной, эти, понимавшие, столпились вокруг престола и спасли Россию…
Спасли те «поручики», которые командовали «по наступающей толпе – пальба», спасли те, кто зажглись взрывом оскорбленного патриотизма, –
А теперь?
Теперь не нашлось никого… Никого… потому что мы перестали понимать своего государя…
И вот…
И вот… Псков…
И еще раз…
Это было 26 июля 1914 года… В тот день, когда на один день была созвана Государственная Дума после объявления войны.
В Петербург с разных концов России пробивались сквозь мобилизационную страду поезда с членами Государственной Думы… Поезду, который пробивался из Киева, было особенно трудно, почему он опоздал… С вокзала я колотил извозчика в спину, чтобы попасть в Зимний дворец… Я объяснял ему, что «сам государь меня ждет»… Извозчик колотил свою шведку, но все же я вбежал в зал, когда уже началось… Государь уже вышел…
И вот тут было совсем по-иному, чем всегда, во время больших выходов. Величие и трудность минуты сломили лед векового каркаса. Была толпа людей, мятущаяся чувством, восторженная, прорвавшая ритуал… Эта восторженная гроздь законодателей окружала одноного человека, и этот человек был наш государь…
Я не мог протолкаться к нему, да этого и не нужно было… Ведь я и такие, как я, всегда были с ним душой и сердцем, но бесконечно радостно было для нас, что эти другие люди, вчера еще равнодушные, нет, мало сказать равнодушные – враждебные, что они, подхваченные неодолимым стремлением сплотиться воедино, в эту страшную минуту бросились к вековому фокусу
России – к престолу… Эти другие люди были – кадеты, т. е. властители умов и сердец русской интеллигенции… О, как охотно мы уступили бы им наши места на ступенях трона, если бы это означало единство России!..
В мой потрясенный мозг стучались три слова, вылившиеся в статье под заглавием:
– Веди нас, государь!..
А вот теперь – Псков… Вот куда «привел» нас государь… Он ли – нас или мы – его, кто это рассудит? На земле – история, на небе – бог…
Станции проносились мимо нас… Иногда мы останавливались… Помню, что А. И. Гучков иногда говорил краткие речи с площадки вагона… Это потому, что иначе нельзя было… На перронах стояла толпа, которая все знала… То есть она знала, что мы едем к царю… И с ней надо было говорить…
Не помню, на какой станции нас соединили прямым проводом с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым [153]. Он был, кажется, в Гатчине. Он сообщил нам, что по приказанию государя накануне, или еще 28-го числа, выехал по направлению к Петрограду… Ему было приказано усмирить бунт… Для этого, не входя в Петроград, он должен был подождать две дивизии, которые были сняты с фронта и направлялись в его распоряжение… В качестве, так сказать, верного кулака ему было дано два батальона георгиевцев, составлявших личную охрану государя. С ними он шел до Гатчины… И ждал… В это время кто-то успел разобрать рельсы, так что он, в сущности, отрезан от Петрограда… Он ничего не может сделать, потому что явились «агитаторы», и георгиевцы уже разложились… На них нельзя положиться… Они больше не повинуются… Старик стремился повидаться с нами, чтобы решить, что делать…