Дни
Шрифт:
В таких случаях даже самые умные забывают, что врачи — тоже люди, а не господы боги, и не все ведают наперед, при всем опыте или благодаря опыту; в свою очередь врачи, зная поведение пап и мам, и бабок и дедок — зная пять-шесть вариантов этого поведения, и равнодушно учитывая эту типологию, и зная, конечно, чего именно можно ожидать от той или иной болезни и от ее осложнения, знают и то, что лучше не говорить ничего слишком конкретного в смысле прогнозов: так вернее.
Мучительно было видеть, с одной стороны, пусть побледневшую, но все же обычную, живо-обычную Машу в окне или на кратком свидании, где Алексей
Притом жизнь шла своим чередом.
Алексей окончательно отвадил Нину, снова забыл о соседке Рите, снова, разумеется, начал вести научно-светские разговоры с подругой (к тому же она объяснила, что лишь «боялась звонить») и внутренне четко, хотя еще и не внешне явственно, осваивал футурологическую тему о Канте и Герцене; изнурительно было обыденное, плавное движение жизни при сером уколе в сердце в любой неожиданный миг этого движения — в любой неожиданный миг, больно и остро останавливающий это движение — и затем как бы нехотя отпускающий его снова.
Тяжкий кризис вроде бы проходил (?); Маша хоть и медленно, а поправлялась (?).
Это уж было… вроде бы ясно…
Но пока Маша была в больнице, нечто острое и серое не переставало мучить его; просто идет по коридору в своем учреждении — и — «Что? Что? А… Маша».
И понял — и вошел в горе; и будто и успокоился; и можно и идти далее.
Встретился футуролог:
— Как? Что?
Как он, Кант?
Как Герцен?
— Да у меня дочь больна, — угрюмо отвечал Алексей.
— А… — бестолково сник футуролог.
— Без любви нет. Без дневной и теплой любви, — вдруг сказал Алексей.
Маша уж поправлялась… и он мог уж позволить себе и формулы.
— Ну, это так. Но «это другое», — сказал футуролог — тоном спародировав слова великого старца.
Они ходили под окна.
За дни болезни они заново сдружились с женой; прошли секунды оголтелости и одиночества горя; было и всё забыто — Маша, конечно, объединяла; жена инстинктивно освоила жесткий тон, взятый Алексеем, и была благодарна ему за это — за «каменную стену», за прочность; Алексей любил и жалел жену; они приходили — двое, теснясь, жмясь друг к другу — родители — под окно к Маше — и та — вскоре — влезала на подоконник — вся в этой байковой больничной робе — как водится, повзрослевшая, побледневшая — и сообщала:
— Я нарисовала… медведя!
— Да хватит уже медведей! Одни медведи везде! — ворчливо, улыбаясь, говорил Алексей.
— Ничего, папа, — как бы понимая все его чувства, отвечала Маша. — Ничего; пусть.
— Тебе принесли компот — персики? — спрашивала жена.
— Принесли, — серьезно отвечала Маша, понимая всё ее беспокойство.
— Меня зовут, — добавляла она — и во взгляде ее являлись взрослые ответственность, покорность, страх и тревога, исходившие на нее от кого-то. — Тут нянька… сердитая. Орет часто.
— Маша! Так нельзя!
— Да, а чего она… орет. Сейчас, сейчас, — отвечала она в темную глубь палаты с невольной жалкой опаской: через минуту она снова — в полной ее власти, и знает это. — Подожди, папа. Ты еще не уходи, — говорит Маша — и в ее детски-девчоночьи-самолюбивой, но втайне жалкой улыбке — и просьба, и некое достоинство, и серьезность, и понимание этой своей жалкости. Маша не любит просить папу; она любит, чтоб он сам. А тут приходится, да еще по такому поводу. — Ты не уходи… пока. Мама!
— А!
— Ты мне прищепку принеси.
— Что, Машенька?
— Прищепку. Мне надо платочек сушить — для куклы.
— А! Да! Ладно, Маша!
Является рядом с Машей и «нянька» — в белом халате, сильно перехваченном в талии.
— Ну, Маша! Пора! Не надо ее больше держать… Что? Сказать папе, маме?
— Не надо, — боязливо-хмуро-отчужденно просит Маша.
— Ну не буду. Но ты смотри. А то…
— А что она? — спрашивает Алексей.
— Да хулиганит. Мальчика тут за волосы. Ну, не буду.
— Папа, не уходи еще! Постой! я потом еще влезу!
— Не надо, идите, — говорит «нянька». — Щас врач придет. Заругается. Есть им надо и лежать тихо. Пусть не спать — лежать тихо.
— До свиданья, Маша! Мы ведь скоро снова придем. Иди, Маша.
Исчезает в окне — слезает сторожко, глядя туда, вниз; окно черное.
Там — «с главного входа»:
— Когда же ее выпишут?
— Погодите. Погодите, папа и мама. Случай был сложный. Надо всё выждать.
И вот он и день; солнце и верно светит — и уж весна; только выходят они из «главного входа» — тут нет газонов; и вот и машина; он ведет Машу за руку, в другой — ее «узел» («накопилось барахла» за недели!); кошелка для кукол — в щепоти; и она, идя, поворачивает щенячье, сияющее и ясное личико — смотрит ему в лицо.
Улыбается; зуба нет.
Он улыбается.
Улыбается.
Что из того, если далее — более тяжкое?
Может, счастье человеческое — это и есть миг в апреле, когда ты ведешь дочку за руку.
Они едут.
«Экое чудо, — думает Алексей. — Экое чудо. Всё так и есть».
«Но какое же чудо? аппендицит есть аппендицит… хоть и сложный; при антибиотиках…», — отвечает ему кто-то.
И он улыбается… он улыбается — и только.
У их дома — они выгружаются из такси — навстречу неожиданно — футуролог.
— О!
— О!
— А я тут… к знакомым. Это и есть… любовь? — улыбается футуролог, глядя на Машу — немедленно доверчиво и улыбчиво — ожидая радости! — уставившуюся ему в лицо, повернувшись к нему всем телом.