Дни
Шрифт:
— Что?
— Да ничего. Ни черта они пока не знают. Надо и верно — врача.
Они слонялись по вестибюлю: порознь.
Встречались, говорили о том о сем; потом опять расходились…
Кругом сидели и ходили такие же люди; все как-то обходили друг друга; подобные несчастья не сплачивают людей; каждый видит, что и ему, и другому никто не поможет, «кроме господа бога».
Ходили…
Наконец вышел врач; его окружили сразу.
Он уселся на стул у голого «своего» стола; ему называли фамилии,
— А как он ест?
— Да нельзя ему еще есть как следует… Кормим… кормим. Так. Вы?..
— Нет, доктор (почему-то врача, в несчастии, зовут «доктор»! Что за странное заискивание!). Нет, доктор… я еще хотела спросить!..
— Да! — устало-терпеливо поворачивался назад, кивал нестарый чернявый врач.
— Я хотела спросить…
— Да… да.
— Это что? Вот это что — «флегмонозный»? Это уж… это уж… как… или как…
— Это ничего. Прободения нет. Это — ничего. Будем лечить.
— А… сколько ж ему тут быть?
— Сколько? Ну, еще две недели.
— Две… недели?!
— А что, мама? Бывает и месяц. Вам повезло. Все пойдет хорошо — выпишем через десять дней.
— Две… недели…
Отходит мать; отходит, обдумывая, слегка во сне.
Словно ее ударили деревянным молотком по голове — и теперь она «будет обдумывать».
Падать, не падать.
Чуть заболел животик у ее «ребенка» (так ныне любят говорить о детях!) — у ее сына Шурочки; вроде «температурка»; вроде тошнит немного; ну, вызвали врача; и вот, две недели.
Впрочем, другая мамаша — в принципе, видно, разбитная, но ныне хмурая и простая, — настроена по-иному; может, говорит, вы его еще и подержите, а то у меня…
Алексей отходит — бог ее знает, что там у нее; всё?
Алексей подходит.
Слушает еще одна женщина.
Надо спрашивать сразу, как врач ответит; не переждешь.
— Маша, Осенина, — ловит он взор врача.
Жена молча придвигается.
— Вы отец?
— Да.
— Мама здесь?
— Да… да…
«О, ччерт».
— Ну, что Маша Осенина. Она проснулась. Кормили ее.
Он так сказал «проснулась», что жена сразу взвыла:
— Проснулась?! Так это?!.
— Да, эта операция у детей идет под общим наркозом.
— Проснулась… и на том спасибо…
— Погоди!.. Что за аппендицит?
Врач секунду устало-угрюмо смотрит на Алексея: говорить ли.
Знает он этот взор.
Говори.
— Аппендицит гангренозно-перфоративный. Не знаю, понимаете ли вы? — четко говорит врач, глядя на Алексея.
— Да, кажется, — чуть подумав, говорит Алексей, угрюмо
Мгновенная задержка внимания — взглядов; двое мужиков…
— То есть могло попасть и в полость; промыли. Но надо ждать… Поздно привезли.
— Так попало в полость… иль не попало?
— Не знаем; не должно. Настоящий перфорации нет. Но дырочка на отростке… была. Еле видная; но была. Могло и попасть. Будем ждать. Думаю… а впрочем, не будем пока загадывать.
— Ухудшения нет сегодня? — все же не забыл спросить Алексей.
— Ухудшения нет. Но это… так сразу и не бывает. Будем следить.
— Передачи?
— Ну, передачи. Обычное. Вон там написано. Соблюдайте примерно. А там наши — там разберут, что давать, чего не давать.
Они говорили — им было неловко; два «интеллектуала» — и как бы встретились не по тому поводу.
Он отошел; они сошлись за толпой.
— В общем, дело швах, — сказала она как-то выпито-безнадежно.
— Не вижу шваха, — «сурово» отвечал он.
Оказавшись дома, он как раз и решил звонить.
Но кому?!
Первая вспомнилась редакторша: подруга старая, и виделись лишь вчера; да и любила она говорить: мол, тому врача и тому врача; и москвичка старая — связи; и своих-то детей лечила; и — и.
Он набрал номер.
Взяла трубку именно она; повезло.
— А! Алеша! Что? Решил там что-нибудь изменить — в тех фразах?
— Да нет… тут…
Мучительное это — «переключаться» из рабочего, светского — в… в…
— А что такое?
— Тут Маша… попала в больницу.
Невольно ожидаемая, неизбежная пауза.
— Как? Машенька?
Знакомое уменьшительное имя, теперь встающее со стороны и из некоей черной и серой бездны, на краю которой все застыло, жестко толкнуло в сердце.
— Ну, да.
— А что? Что такое?
Трудно объяснить — но уже с этого вопроса Алексей ощутил странное чувство вины перед этой старой подругой; будто он нарушил договор, что ли.
«Не тот ритм отношений», — вспомнил он чье-то (свое же?).
— Да аппендицит, но тяжелый. Почти с прободением, а то и с прободением.
Говоря эти слова почти «спокойным» тоном, он с невольной досадой чувствовал, как на фоне чего-то серьезного он все же втягивается в ложные оттенки отношений, которые не приведут к добру.
Вдруг он вспомнил, что старая подруга не любит его жену — хотя бы и за то, что… да за что все старые подруги не любят жен. А эта — умная, истеричная, избалованная чрезмерно благополучными детством и юностью, — эта особенно; а его жену — более других.
Вдруг он вспомнил ее чересчур сюсюкающие интонации при виде Маши.