Шрифт:
ГЛАВА I
Видения! Видения! Видения! Сначала, теряясь в догадках, я недоумевал — откуда это множество видений, роящихся в моих снах — ведь ничего похожего я никогда не видел наяву. Они мучили меня с детства, превращая сны ребенка в череду кошмаров, а позже убедили в том, что я отличаюсь от себе подобных, являясь существом неестественным и проклятым.
Только днем ко мне приходило какое-то подобие успокоения. Ночью же я погружался в царство страха — и какого страха! Я могу с уверенностью предположить, что никто из ныне живущих никогда не испытывал ничего подобного, потому что мой страх — страх далекого прошлого, это ужас, царивший в молодом мире, вернее в пору юности Молодого Мира. Короче, я говорю о страхе, который безраздельно властвовал во времена известные под названием Среднего Плейстоцена. Что это значит? Пожалуй, все же необходимо
Думаю, вы быстрее поймете, о чем речь, если я начну с рассказа о детстве, ведь для меня именно там все и началось. Днем я был таким же мальчишкой как все остальные. Но во сне я становился другим. С тех самых пор как я себя помню, ночь для меня была подернута ужасом. Лишь изредка мои сны окрашивались в легкие тона радости. Обычно они были наполнены страхом — и страхом таким странным и чуждым, что его не с чем было сравнить. Страх, который я иногда испытывал в обычной жизни не имел ничего общего с ужасом, который охватывал меня во сне. Он выходил далеко за пределы всего, что я мог ощутить в реальной жизни.
Я был городским мальчишкой, ребенком, которому даже деревня казалась неисследованной землей, но я никогда не видел городов в своих снах, и ни один дом ни разу не возник в моих видениях. Больше того, ни один человек никогда не смог проникнуть сквозь полог моего сна. Я, видевший деревья только в парках и на иллюстрациях книг, блуждал во сне сквозь неоглядные леса. Удивительно, но деревья из сновидений были не туманными пятнами, а пронзительно отчетливыми образами. Я почти ощущал их. Я видел каждую ветку и прутик, я мог различить любой листик на дереве.
Я отлично помню, как впервые увидел дуб. Пока я рассматривал его листья, ветви и бугристый ствол, ко мне вдруг пришло беспокоящее своей живостью понимание того, что точно такое же дерево я видел бесчисленное количество раз в своих снах. И я уже не удивлялся, когда впоследствии, увидев впервые ель, тис, березу или лавр, сразу узнавал их. Я видел их всех прежде, видел точно такими же, каждую ночь, во сне.
Это, как вы уже догадались, нарушает основное правило сновидений, а именно, что во сне каждый видит только то, что он видел в жизни или же различные комбинации того, что он пережил наяву. Но все мои сны ломали этот закон. В моих снах я никогда не видел НИЧЕГО из того, что видел в жизни. Во сне и наяву я жил разными жизнями, и ничто не могло избавить меня от этого. Я был соединяющим звеном между двумя мирами.
С раннего детства я знал, что орехи берут у бакалейщика, а ягоды у зеленщика, но, несмотря на это, во сне я рвал орехи с деревьев или собирал их на земле и поедал, и точно также я ел ягоды с кустов и с виноградных лоз. А ведь я ничего этого не знал! Помню, как впервые увидел чернику на обеденном столе. Никогда раньше я ее не видел, но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы тотчас пришли воспоминания о снах, в которых я пробирался по болоту, пригоршнями поедая чернику. Моя мать поставила передо мной блюдо. Я зачерпнул ложкой ягод, но прежде чем поднес ее ко рту, уже знал какими они будут на вкус. И не ошибся. Он был точно таким же, каким я ощущал его тысячи раз во сне.
Змеи. Вообще-то я слышал об их существовании, но в снах я был просто замучен ими. Они подстерегали меня на лесных полянах, прыгали, бились под ногами, скользили по сухой траве или по скалам, преследовали меня на верхушках деревьев, обвивая стволы огромными блестящими телами, загоняя меня все выше и выше, все дальше и дальше на колеблющиеся и потрескивающие ветки, и земля оказывалась на головокружительном расстоянии подо мной. Змеи! — их раздвоенные языки, бусины их глаз и сверкающая чешуя, их шипение и их шуршание — как хорошо я уже знал все это во время своего первого посещения цирка, когда увидел как заклинатель змей заставляет их танцевать.
Они были старыми друзьями, эти враги,
О, эти бесконечные леса, и их постоянно посещаемый ужасом мрак! Ради чего я блуждал в них, робкое, преследуемое существо, замирающее от малейшего шороха, пугающееся собственной тени, запуганный, вечно настороже, готовый мгновенно удрать ради спасения жизни? Ведь я был добычей для всех обитателей леса и трепеща от страха спасался бегством от вышедших на охоту зверей.
Впервые я оказался в цирке, когда мне было пять лет. Домой я пришел в полном изнеможении, но вовсе не от съеденного арахиса и выпитого розового лимонада. Как только мы вошли под шатер, хриплый рев наполнил воздух. Я вырвался из рук отца и опрометью побежал наружу. Я столкнулся с кем-то, упал и заорал изо всех сил. Отец поднял меня и стал успокаивать. Он показывал на толпу людей, не обращающих никакого внимания на рев, и уверял меня, что я в полной безопасности. При постоянном подбадривании со стороны отца, вздрагивая от страха, я в конце концов смог приблизиться к клетке льва. О, я сразу узнал его. Чудовище! Один из самых опасных! Внутреннее зрение высветило воспоминания из моих снов — полуденное солнце, играющее на высокой траве, спокойно пасущийся дикий буйвол, трава, внезапно расступающаяся от стремительного движения кого-то желто-коричневого, его прыжок на спину быку, короткая схватка, рев и хруст, хруст костей. Или еще. Прохладный покой водной глади, дикая лошадь опускается на колени и тихо пьет, и затем кто-то желто-коричневый — всегда желто-коричневый! — его прыжок, крики и судороги лошади, и хруст, хруст костей. И еще. Мрачные сумерки и грустная тишина конца дня, и затем жуткий рев из разверстой пасти, внезапный, как трубный глас судьбы, и одновременно с ним безумный вопль и чья-то дрожь среди деревьев, и я тоже трясусь от страха, один из многих вопящих и дрожащих на деревьях.
При виде него, беспомощного, за железными прутьями клетки, я пришел в неистовство. Я скалил на него зубы, подпрыгивал, выкрикивал бессвязные оскорбления и строил рожи. Он отвечал, бросаясь на прутья и рыча на меня в бесплодном гневе. О, он тоже узнал меня, и звуки из далекого прошлого, которые я издавал, они были понятны ему! Родители были напуганы. «Ребенок болен», — сказала моя мать. «У него истерика», — сказал мой отец. Я никогда не рассказывал им о своих снах, и они ничего не знали. Уже тогда я сообразил, что лучше помалкивать об этом своем качестве, вернее, об этом раздвоении личности.
Я еще увидел заклинателя змей, но это было все, что я смог перенести в тот вечер в цирке. Меня отвели домой, возбужденного и уставшего, больного от вторжения в мою реальную жизнь той, другой жизни моих снов.
Я уже упомянул о своем молчании. Только однажды я решился полностью довериться другому человеку. Это был мальчик — мой закадычный друг, нам было тогда по восемь лет. Я развернул перед ним картины своих снов, картины того давно исчезнувшего мира, в котором когда-то, я был в этом твердо уверен, жил. Я поведал ему о невзгодах того мира, о Вислоухом и о наших проделках, о невнятной болтовне на наших сборищах, и о Людях Огня, и о захваченных ими землях.
Он хохотал и издевался надо мной, а потом стал рассказывать истории о призраках и о мертвецах, гуляющих по ночам. Но главным образом он смеялся над моей жалкой фантазией. Я рассказал ему больше, и он смеялся до упаду. Я поклялся со всей серьезностью, что все это было на самом деле, и тогда он посмотрел на меня как на придурка. После этого он стал рассказывать нашим приятелям мои истории в искаженном до неузнаваемости виде, пока все не стали смотреть на меня как на сумасшедшего.
Это был горький урок, но я его усвоил. Я был другим. Во мне было что-то такое, чего они не понимали и любые мои попытки объясниться могли вызвать только недоумение. Когда вокруг рассказывали истории о призраках и гоблинах, я оставался совершенно равнодушным и мрачно улыбался про себя, вспоминая о своих ночных кошмарах. Я знал, что они-то не выдуманы, а реальны как сама жизнь, в отличие от их худосочных химер и колеблющихся теней. Я не видел ничего ужасного в россказнях о привидениях и злых людоедах. Падение через покрытые листвой ветви с головокружительной высоты; змеи, бросающиеся на меня, а я уворачиваюсь, стрелой проносясь мимо них в воздухе; дикие собаки, которые охотились за мной на лугах — вот это действительно были настоящие ужасы, реальные, а не воображаемые — живая плоть, пот и кровь. Людоеды и привидения были бы для меня лучшими приятелями в сравнении с тем, что мне пришлось увидеть во сне на своей детской кроватке. И эта «кроватка» все еще со мной, даже теперь, когда я пишу эти строки на склоне лет.