До седьмого колена

Осторожно спустившись по трем обледеневшим ступенькам, Андрей Тучков остановился и без особой необходимости поправил на плече лямки тощего рюкзака. Щуря глаза от непривычно яркого, ничем не заслоненного апрельского солнца, которое празднично сияло в чистом, без единого облачка, пронзительно синем небе, Андрей полной грудью вдохнул холодный, сладкий, как родниковая вода, воздух и не спеша вынул из кармана мятую пачку «Беломора». Он чиркнул спичкой и ловко закурил, пряча трепещущий огонек в сложенных лодочкой ладонях. При этом его ноздри ощутили исходящий от казенного стеганого бушлата резкий, тоскливый запах карболки. Бушлат был новенький, черный; на голове у Андрея сидела глубоко надвинутая черная шапка-ушанка с поднятыми ушами, а на ногах красовались корявые кирзовые ботинки – сильно поношенные, но еще крепкие. Порывами

налетавший с заснеженного поля холодный ветер трепал штанины чересчур просторных хлопчатобумажных брюк. Брюки тоже были черные, и, жадно глотая горький папиросный дым, Андрей подумал, что посреди ноздреватых, уже начавших оседать сугробов он в своем зэковском прикиде здорово смахивает на одну из тех ворон, чье тоскливое карканье доносилось до него из ближайшего березового перелеска. Приглядевшись, он увидел птиц, черными крапинками копошившихся в путанице красноватых ветвей.

Помедлив еще немного, он оглянулся и окинул прощальным взглядом непомерно высокий дощатый забор с протянутой поверху колючей проволокой. Из подслеповатого окошка КПП на него равнодушно пялился дежурный вертухай. Ему, вертухаю, это зрелище было не в новинку: очередной зэка, отмотав свой срок, покидал зону, чтобы почти наверняка вскорости вернуться обратно. «Черта с два, – подумал Андрей и угрюмо отвернулся. – Уж лучше в петлю...»

Стоять на месте было не только глупо, но и холодно; Андрей сунул в зубы окурок, поставил торчком воротник бушлата и решительно зашагал по разъезженной, обледеневшей, скользкой дороге по направлению к железнодорожному полустанку со странным названием Куяр. Оскальзываясь в ледяных, уже начавших подтаивать и оттого особенно скользких колеях, он смотрел по сторонам, дышал воздухом свободы и прислушивался к своим ощущениям. Странно, но ничего особенного он не чувствовал. Не было ни душевного подъема, ни восторга, ни даже обыкновенной радости. Восемь долгих лет он мечтал об этой минуте, а когда она наступила, оказалось, что ничего особенного в ней, в этой долгожданной минуте, нет. Все было так, словно его не выпустили на свободу по истечении срока заключения, а просто отправили в Куяр под конвоем на разгрузку вагона с цементом или, к примеру, с гравием, как это частенько случалось на протяжении этих восьми лет. Будничность свободы была почти оскорбительной, и Андрей никак не мог понять, в чем тут дело: то ли способность радоваться у него атрофировалась за время отсидки, то ли в самом деле не было в его освобождении ничего радостного – ну, вышел и вышел, чему тут радоваться? Подумаешь, событие: переход из маленькой зоны в большую...

Он выплюнул бычок на дорогу и зашагал быстрее. Солнце слепило глаза, заставляя их слезиться, и спасения от него не было: оно сверкало на ледяных ухабах разбитого проселка и делало серые ноздреватые сугробы по обочинам ослепительно белыми. Андрей шел вперед, торопясь поскорее добраться до поселка. Там, на станции, он сядет в общий вагон московского поезда и уже завтра утром выйдет на перрон Казанского вокзала. О том, что он станет делать дальше, Андрей старался не думать. В Москве его никто не ждал; с тех пор, как три года назад умерла мама, он не получил с воли ни одной весточки. Судя по всему, те, кого он когда-то считал своими друзьями, почли за благо просто забыть о его существовании; принимая во внимание некоторые обстоятельства, Андрей склонялся к мнению, что его друзья предпочли бы похоронить не только память о нем, но и его самого. Во всяком случае, рассчитывать на их помощь и поддержку после восьми лет молчания было бы нелепо.

Он невольно замедлил шаг, почти остановился, борясь с внезапно нахлынувшим желанием вернуться к воротам зоны и попроситься назад, в барак, за восемь лет сделавшийся для него чуть ли не родным домом. Да, этот дом был ему ненавистен, но такое случается и на воле – далеко не все семьи могут похвастаться благополучием и миром. Зато там, в бараке, не нужно было думать, где устроиться на ночлег и как добыть себе пропитание...

«Успеется, – с кривой улыбкой подумал он, закуривая еще одну папиросу. – Уж что-что, а это от меня теперь не уйдет. Сколько я протяну на воле – без работы, без регистрации, без денег, без крыши над головой? До первой проверки документов, вот сколько. Так что вернуться на нары я успею. Сначала надо оглядеться, понять, на каком я свете. Может, я зря на ребят грешил. В конце концов, обстоятельства бывают разные...»

Эта мысль отозвалась в глубине души привычной болью, всколыхнула давние горечь и обиду. Можно было сколько угодно твердить, что бывают разные обстоятельства, но что это за обстоятельства такие, которые могут заставить людей отвернуться от попавшего в беду друга, Андрей, хоть убей, не мог себе представить. То, что Марина не ответила ни на одно из его писем и даже не пришла на суд, он понять мог. В конце концов, она была всего лишь женщиной: молодой, красивой, любившей хорошо одеваться и ездить в дорогих авто. Они даже не были женаты, так какой верности он мог от нее требовать? Его жизнь сломалась, разбилась вдребезги, как упавшая с полки хрустальная ваза, и это вовсе не означало, что Марина должна была похоронить себя заживо на долгих восемь лет. Да какое там – восемь лет! Вот они прошли, эти годы, и что с того? Андрей Тучков теперь хуже, чем мертвый. Он никто – просто бомж со справкой об освобождении в кармане. Воистину, стоит ждать восемь лет, чтобы дождаться такого завидного кавалера!

Так что к Марине, когда-то считавшейся его невестой, у Андрея Тучкова, по кличке Туча, претензий не было. Зато к другим участникам той давней истории у него за восемь лет накопилась масса вопросов, и сейчас, шаркающей походкой бывалого зэка ковыляя через заснеженное поле к станции, он всерьез подумывал о том, чтобы получить на эти вопросы исчерпывающие ответы. В конце концов, жизнь свою он погубил не в одиночку. Помнится, друзья тоже принимали в этом посильное участие, и теперь настало время посмотреть, сильно ли они изменились за восемь лет, и предъявить к оплате кое-какие счета. Начнет он, пожалуй, с Далласа – ведь тогда, восемь лет назад, все тоже началось именно с него.

Отпраздновать тридцатый день рождения Далласа они собрались в «Старом салуне». Это было любимое заведение Далласа, который, дожив до тридцати лет, так и не сумел избавиться от пережитков раннего детства в сознании и до сих пор продолжал играть в игрушки, которые были ему недоступны в упомянутую золотую пору. Стоя на озаряемом неоновыми вспышками тротуаре у распахнутых настежь дверей шалмана, они наблюдали, как Даллас, стреляя глушителем, с шиком подкатывает к стоянке. Разумеется, он приехал на недавно купленном «Харлей-Дэвидсоне» и во всей своей красе – толстый, с нависающим над поясом кожаных штанов тугим, тоже обтянутым черной свиной кожей с «молниями» и заклепками брюхом, в неизменных ковбойских сапогах, в темных очках – и это на ночь глядя! – и очень довольный собой. К счастью, его любимой стетсоновской шляпы из бизоньей кожи на нем сегодня не было – видимо, побоялся, что ее сдует встречным ветром.

– Вот урод, – сказал Шпала.

Он бросил под ноги окурок и подчеркнуто аристократическим жестом поправил и без того безупречный узел галстука, с высоты своего баскетбольного роста наблюдая за тем, как толстый, патлатый, исполосованный блестящими змейками «молний» Даллас слезает с мотоцикла и, скрипя кожаными рокерскими доспехами, шагает к ним через стоянку.

– Надо было ему шпоры подарить, – сказал Косолапый. – Туча, ты не знаешь, где в Москве можно купить шпоры?

– Со шпорами на мотоцикле неудобно, – возразил Туча, перекладывая в другую руку пакет с подарком. – Прикинь, что будет, если она в цепь попадет. Или в спицы...

– Да, – мечтательно протянул Кастет, – это было бы зрелище. После такого зрелища половина московских детишек поверила бы в Карлсона, который живет на крыше. Как в той загадке про монтера: с когтями, но не птица, летит и матерится...

Даллас, который, разумеется, все это слышал, сделал вид, что хочет его ударить. Смеясь, они обменялись рукопожатиями и вошли в заведение, где под низким потолком слоями плавал подсвеченный разноцветными огнями табачный дым, а на сцене четверо волосатиков в ковбойских нарядах, покуривая, наигрывали что-то в стиле кантри. Шпала, коренной москвич в седьмом поколении, профессорский сынок и ярый приверженец классической музыки, озирался вокруг с брезгливым изумлением особы королевской крови, ненароком угодившей в нужник при холерных бараках. Косолапый одобрительно приглядывался к грудастым официанткам в микроскопических юбчонках, Кастет глазел на развешанные по стенам муляжи винчестеров и кольтов, а Туча рассматривал публику.

Публики было немного – в основном патлатые дядечки средних лет, одетые в потертую джинсу, которые мало ели, зато много пили и еще больше курили, с жаром что-то обсуждая. Женщин было мало, и Туча про себя отметил это обстоятельство как большой плюс: в пьяном виде Косолапый почти всегда начинал клеить чужих баб, и это, как правило, кончалось дракой.

– А здесь ничего, – заявил Косолапый, усаживаясь за столик и озираясь с довольным видом, – ей-богу, ничего. Смешное местечко. Ты смотри, какая... Ух ты, сладенькая!