До сих пор
Шрифт:
– Тебе незачем утруждать себя, Лотта. Мы уже знаем все, от начала и до конца.
Я протянул руку и Лотте, чтобы поздравить ее, как только что поздравил Хильдегард, но она все таращилась на меня и продолжала что-то пищать, все более манерно. Тут вышла и Грет.
– Гансик сидит у мамы, – сказала она. – А мама сидит и плачет.
Я и ей пожал руку, поздравляя с возвращением брата, как только что поздравил ее сестер. Ее веснушки зарделись еще сильнее, а та щель, которая служила ей ртом, сузилась и побелела. Наверно, человеку на моем месте полагалось бы также пойти поздравить их мать, но мой разум, видимо, судил иначе, потому что он подсказывал мне не вторгаться сейчас между матерью и сыном. Я разрывался между этими двумя намерениями и никак не мог решить, какому из них последовать. Тем временем ноги мои уже начали подкашиваться от усталости. Я чувствовал, что вот-вот упаду, но две стороны моего «я» были сильнее меня и продолжали бороться друг с другом. То одна брала верх, то другая. То одна взывала к моему состраданию: как это, после того, что ты видел горе этой несчастной матери и слышал, как она оплакивает пропавшего сына, ты теперь, когда этот сын вернулся, не пойдешь ее поздравить?! – то другая взывала к моему благоразумию: оставь их наедине, иди лучше к себе в комнату да ложись-ка в свою постель. И так я стоял, пока Хильдегард не появилась снова, со своим вечным кактусом в руках и сказала, обращаясь ко мне:
– Иду украсить комнату нашего Гансика.
– Как это случилось? – спросил я. – То есть как он возвратился, ваш брат? Вас известили, что он возвращается, или это он сам вас известил?
Хильдегард смахнула слезинку и сказала:
– Как это случилось? Очень просто. Звонок в дверь – и вот он, Гансик. Стоит в дверях. Какое счастье, что я первой встретила его и успела приуготовить мамино сердце. Ведь если б она увидела его неожиданно, ее могла бы покинуть душа от великой радости.
Сама Хильдегард на радостях стала более приветливой, не то что в день моего отъезда, когда она поливала кактус и не обращала на меня никакого внимания. Сейчас она стояла со мной в коридоре и подробно описывала мне процесс возвращения брата во всех его деталях и во всем их порядке. Не помню уже, был ее взгляд при этом спокоен или метался нервно, следя за моей реакцией, но голос в любом случае не раз прерывался от сдержанного плача.
– Сижу я у себя в комнате, – рассказывала она, – и почему-то не хочется мне ложиться. Пробую вязать, и вязанье тоже у меня не идет. Вижу вдруг, что уже поздно, а я еще даже не постелила. Откладываю я вязанье и начинаю стелить себе постель. Но так и не застилаю. И что же я делаю вместо этого? Захожу к маме. И вижу, что она сидит на кровати, а в руках у нее фотографии. И говорит мне мама: «Даже не знаю, сумею ли я опознать нашего Ганса, если он вдруг вернется. То ли потому, что у него вырастет борода, то ли потому, что он вернется инвалидом». Тогда я говорю ей: «Бородатый или инвалид – за что это ему? Но вот усы у него вырастут наверняка, такие, как у нашего кайзера». Попыталась я представить себе лицо Ганса с закрученными вверх усами и начала смеяться. Разве не смешно: молодой парень – и вдруг у него усы, как у кайзера?! Подняла я руки над верхней губой и кручу пальцами, как делают мужчины, когда закручивают кончики усов. И вдруг слышу голос у двери, а следом – звонок за звонком. Мама говорит: «Поди открой». А я говорю ей: «В такое позднее время никому не позволено беспокоить людей». А мама говорит: «Если мы не откроем, они будут звонить и звонить и разбудят весь пансион». Понимаю я, что мама права, и бегу к дверям. А пока я бегу, они все звонят и звонят. Тут вышел в коридор налоговый чиновник, а за ним Изольда Мюллер, та, что живет в большой комнате, а за ними и все прочие жильцы. Вижу я, что опасения мамы сбываются. А тут и она сама вышла, чтобы извиниться за беспокойство. Открыла я дверь, а сама вся киплю от возмущения. И вдруг вижу – стоят двое солдат, один молодой, а второй еще моложе. И один из них говорит: «Это пансион фрау Тротцмюллер? Сестра Бернардина послала нас с чемоданами того господина, который гостил у госпожи Шиммерманн». Смотрю я на этих солдат, на их чемоданы, и хочу немедленно вышвырнуть их обоих вместе с их чемоданами. А они стоят и ни с места. Тогда я им говорю со злостью: «Я сейчас вызову полицейских, чтобы они вас арестовали, наглецы вы этакие». Но тут служанка наша увидела чемоданы и говорит: «А ведь это вещи того господина из маленькой комнаты». Я говорю: «Как это?» И тут же вмиг понимаю, что это вы, господин, приехали обратно в Берлин из своей поездки и возвращаетесь к нам в пансион. И говорю им: «Занесите чемоданы внутрь и убирайтесь». Они занесли чемоданы и уже собрались уходить. И тут вдруг выпрыгивает в коридор наша Грет и как закричит: «Гансик!» Мы все подумали, что она сошла с ума. А она снова: «Гансик! Гансик!» И бросается к одному из солдат со словами: «Ведь ты же наш брат Ганс! Скажи мне, разве ты не Ганс? Мама, я клянусь, что это Ганс, клянусь жизнью». А Ганс стоит и молчит, не говорит ни да, ни нет, просто стоит и смотрит на нас на всех. Но я вижу, что в его глазах что-то меняется и они начинают рыскать туда и сюда. А потом он как завопит: «Мама!» И в ту же минуту мама тоже закричала: «Сынок!» И я тоже хотела уже крикнуть: «Братик!» – но слова словно исчезли у меня из горла, как будто кто-то выхватил их и проглотил. Но на этом еще не все кончилось. Тот солдат, который сопровождал Ганса, вдруг заявил, что не уйдет без него, потому что, по его словам, отвечает за него перед сестрой Бернардиной и поэтому Ганс должен вернуться вместе с ним. И мы так ничего и не могли с ним поделать, пока я не позвонила по телефону в высшие инстанции, и только тогда мы от него наконец отделались.
Я уже падал с ног от усталости. По всем законам мне следовало бы поскорее добраться до постели, но как прервать сестру, когда она рассказывает о брате, да еще о каком брате – который вернулся живым после того, как его уже отчаялись увидеть. Часы подали свой голос – первый час следующих суток. Все родственники и знакомые, пришедшие, по срочному известию, увидеть Гансика, давно разделились на две группы: те, кто жил неподалеку, разошлись по домам, а кому было далеко, остались ночевать в пансионе, потому что трамваи уже перестали ходить. Дом тоже уже затих: кто ушел – ушел, кто остался спать – лег спать, тишина воцарилась, и в этой тишине – лишь дыхание спящих людей. Мучительный зевок силился раздвинуть мои челюсти, но мне не под силу было открыть рот. Хильдегард тоже ушла – проверить, все ли гости нашли себе место, и я не успел спросить у нее о своей комнате. Грет увидела, что я остался один, и подошла поближе. И тоже начала рассказывать о Гансике – где он сейчас и где был раньше, когда и как появился перед ней, войдя вместе с самым обыкновенным солдатом, и что сказала мама, когда увидела Гансика, и как солдат, пришедший с Гансиком, не хотел уйти один, без Гансика, а хотел вернуться обязательно с Гансиком, потому что ему приказали непременно вернуться вместе с Гансиком, и, если бы не Хильдегард, которая позвонила в самые высшие инстанции, этот солдат ни за что не оставил бы им Гансика, а потащил бы Гансика за собой, и мы бы опять остались без Гансика, как это уже бывало много раз, когда мы видели Гансика во сне, а когда просыпались, не было никакого Гансика. И еще, рассказывала Грет, наш Гансик стал выше ростом, и теперь Гансик, каким он пришел с войны, отличается от Гансика, каким он ушел на войну, и даже ее сестры это признают, но она обнаружила это первой, и форма лица у Гансика тоже изменилась, и даже глаза у него стали другие, так что теперь глаза нынешнего Гансика совсем не похожи на глаза Гансика довоенного, хотя господин Шмидт и утверждает, что глаза у человека не могут измениться и не меняются никогда, но у Гансика прямо видно, что глаза у него изменились. Она все говорила и говорила мне о Гансике, и вся любовь, которую может питать сестра к брату, звучала в ее голосе, когда она произносила это свое сотое «Гансик». Временами ее глаза застилали слезы, а маленький носик сильно краснел. А меня уже и ноги не держат совсем, и ни одно из моих чувств – ни слух, ни зрение – не работает даже и вполсилы. Грет все рассказывает и расссказывает, а мои уши уже и не слышат ничего, кроме как: «Гансик… Гансик… Гансик… Гансик…» Не помню, на чем она кончила свой рассказ, не помню, как распрощалась со мной и отошла, помню только, что когда я увидел, что стою наконец один, то повернулся и поплелся в свою прежнюю маленькую комнатку, которую покинул три дня назад.
За моей спиной послышался страшный крик. Я оглянулся и увидел Грет, которая с ужасом смотрела на меня. «Что с вами?» – спросил я. Она воскликнула испуганно: «Но ведь это комната Гансика! Ведь там лежит наш Гансик! Ведь он только что уснул! – Она посмотрела на меня странным взглядом, который из испуганного вдруг стал молящим, и прошептала: – Если господин войдет в комнату нашего Гансика, он его разбудит, нашего Гансика…»
И вот так, из ее слов, я понял, что моя прежняя комната отныне отдана «Гансику», и вынужден был признать, что она права, если я сейчас туда войду, то действительно разбужу «Гансика», а ведь после всех несчастий, которые выпали на долю «Гансика», он конечно же заслужил право на сон и достоин того, чтобы никто к нему не входил и никто его не беспокоил. Правда, я тоже заслуживал отдыха после всех своих мытарств в поездах и гостиницах, но ведь сын чужой страны не ровня родному сыну, вернувшемуся в дом своей матери. Я застыл, стоя перед дверью своей бывшей комнаты, но тут вдруг открылась входная дверь, и вошла какая-то старуха, ведя за собой еще более дряхлого старика. Грет бросилась к ним с громким плачем, но, впрочем, тут же успокоилась и начала рассказывать им все то, что незадолго перед этим рассказывала мне, – как появился Гансик, и как она узнала Гансика, и как она опознала его раньше, чем все остальные, и какой Гансик оказался симпатичный, и какой Гансик оказался милый и славный. Под конец она упрекнула стариков, зачем они пришли ночью, ведь когда Хильдегард известила их по телефону, что Гансик вернулся, она велела им не приходить ночью, потому что они живут далеко и к ним нет хорошего сообщения. Но что старикам собственные тяготы, если они хотят увидеть любимого внука! Усталые, измотанные дальней дорогой, стояли они в коридоре и рассказывали, как бежали от трамвая к трамваю и от поезда к поезду, а самый конец пути им и вообще пришлось проделать пешком, потому что они пришли к последнему трамваю, а водитель сказал, что трамвайное движение уже закончилось и пассажиров сегодня дальше не повезут. И теперь, когда они добрались наконец до пансиона, у них уже никаких сил не осталось, даже радоваться возвращению внука и то нет сил, а хочется им только отдохнуть.
Тут в коридоре появилась фрау Тротцмюллер. Увидела своих родителей, бросилась к ним, обняла и тоже разрыдалась. Взяла отца за одну руку, мать за другую, подвела их к комнате Гансика, чуть приоткрыла дверь и показала им через щелочку самого Гансика, который лежал в кровати, уткнувшись лицом в подушку, и что-то мычал сквозь сон. Показала и сказала шепотом: «Он спит, он спит», и они покачали головами, словно подтверждая, что он действительно спит, и прошептали: «Он спит». Затем фрау Тротцмюллер отвела отца и мать в свою комнату, а сама тихонько вернулась в комнату Гансика, потому что все комнаты пансиона были заняты гостями, пришедшими увидеть Гансика, и теперь, когда она постелила отцу и матери в своей комнате, ей не оставалось ничего иного, как самой лечь в комнате Гансика. Не прошло и нескольких минут, как и эти тоже уже спали мертвым сном. Все спали, только для меня одного не осталось ни уголка, где бы уложить свое бренное тело.
В усталой дреме казалось мне, будто стены пансиона чудным образом тают, теряя свою материальность, и сливаются в подобие какой-то волшебной картины. Я стоял, застыв перед этой картиной. Свет коридорной лампы дробился в сверкающих дверных ручках, и все двери были заперты наглухо, не открывалась ни одна. Вчера в это время я лежал в удобной кровати и читал прелестную легенду о строителе, который нарисовал на полотне изображение дворца, а потом постучал в дверь этого нарисованного дворца, и она открылась, и он вошел во дворец, а сейчас я стою перед настоящей дверью настоящего дома, но она не открывается передо мною.
Медленно прошла по коридору Хильдегард, но опять как будто бы меня не заметила. Не успел я сказать ей что-нибудь, как она уже погасила все лампы, оставив гореть лишь маленький ночник, а сама куда-то исчезла. Я остался один в коридоре и стоял, то сжимая, то расправляя одеревеневшие члены, пока наконец не застыл окончательно, как тот безвольный Голем в ожидании приказа. Но увы – здесь не было никого, кто бы приказал мне: сделай то или это.
Я прислонился к стене, с усилием собрал мысли и задумался: что же мне делать? Подумав, я решил отправиться в большой зал, который служил в пансионе одновременно приемной и столовой. На большом ковре, что покрывал пол в этом зале, вполне можно было растянуться и спокойно поспать. В зале действительно не было никого. Едва, однако, я собрался лечь, как дверь открылась и вошла служанка – та самая, что прежде приносила мне завтрак. В руках у нее были подушки и одеяло. Мне следовало, наверно, обрадоваться, что теперь я смогу лежать укрытым и с подушкой под головой, но усталость не оставила мне сил и для радости тоже. А тут еще почему-то появилась еще одна служанка, а за ней и еще одна, и обе тоже с подушками и одеялами в руках. Что это они все вдруг сюда пожаловали? Оказывается, что зал, в котором днем в пансионе принимали гостей и подавали обед, по ночам превращали в спальню для прислуги. И сейчас, когда весь пансион уснул, пришло наконец время отдохнуть и служанкам. Мне не оставалось ничего иного, как только уступить им место и удалиться.
Но куда? Время – за полночь, и все гостиницы уже спят. А если какая и не спит, как узнать, какая именно? А если бы и знать какая, то где взять силы до нее добраться, если я и шага не могу сделать от усталости? Но если даже собрать все силы и добраться туда, до этой гостиницы, в высшей степени сомнительно, что там найдется свободное место. Ведь с того дня, как началась эта война, многократно умножилось число гостей в Берлине, и все гостиницы ими переполнены, и каждый угол, где можно устроить ночлег, тоже уже забит до отказа. А тем временем служанки уже расстилают себе постели и ждут с нетерпением, пока я выйду, чтобы улечься самим отдыхать. Совершенно ясно, что я должен отсюда выйти, только не худо бы все-таки сначала выяснить, куда мне деться. Я устремил взгляд на ту служанку, которой каждую неделю давал чаевые, хотя никогда никаких услуг у нее не просил. Она почувствовала, что я на нее смотрю, и сказала: «Сдается мне, что для господина не осталось места переночевать». – «И что же вы мне посоветуете?» – спросил я. Она кашлянула, словно поперхнулась чем-то, и сказала: «По чести говоря, даже не знаю, что вам и посоветовать. Комнаты все полным-переполнены, даже господин налоговый чиновник и те согласились принять к себе одного из гостей, а уж не мне вам говорить, какие они аккуратист. А в этом зале служанкам положено отдыхать, и к тому же сегодня мы притомились куда больше обычного, из-за всех тех гостей, что пришли посмотреть на нашего Гансика». – «И правда, пришло вам время отдохнуть, – сказал я, – и я не хочу вас задерживать». Служанка вдруг смерила меня таким взглядом, каким могильных дел мастера оценивают рост покойника, чтобы определить, какого размера яму для него отрыть, и знаете ли, дорогой мой читатель, что она сказала? «Вот разве что ванная комната до утра свободна, – сказала она как бы про себя. – Пойду, пожалуй, и постелю ему там». И вскоре вернулась, чтобы сообщить, что постель для меня готова.
Я вошел в ванную комнату в совершенной уверенности, что она занесла туда для меня раскладушку. Но она, оказывается, занесла не раскладушку, а свернутый ковер, подушку и одеяло, и все это положила внутрь ванны. Мне уже не раз доводилось слышать, что в нынешние трудные дни, когда многие старые дома заняты под нужды армии, а новые не строятся вовсе, часто бывает, что гостю не находится места в гостиничных комнатах и тогда ему стелют в ванной, но я всегда думал, что это пустые слухи, а вот сейчас, увидев предложенную мне «постель», понял, что слухи эти были чистейшей правдой.