Доброволец
Шрифт:
Китти молча разглядывала меня, а я не знал, как начать разговор.
Наконец она разомкнула уста:
– Я хочу показать вам мои стихи.
– …я зажгу свечку. Больше осветить комнату нечем.
Темно. Холодно. Почти пусто. Окна закрыты тяжелыми гардинами, мебель самая простая, и только посреди комнаты стоит диван, немо повествующий о прежнем великолепии места сего. Восточная роскошь его и аристократическое величие наводят на мысли о тайном пристрастии дивана к пахлаве и рахат-лукуму, а также о голубой крови, тегущей под обивкой.
– Мои родственники… те, кто еще в живых… давно в Константинополе. Здесь
Она сажает меня на скрипучий венский стул, сама садится напротив, через стол, а между нами ставит высокую свечу в солонке.
– Я не знаю, кто вы, что вы такое. Но сейчас узнаю, не ошиблась ли я в вас. Сейчас я кое-что почитаю вам… из своего. А вы поусердствуйте определить, кому посвящено. Итак, начнем:
Вы родились шоффэромКаретки куртизанки,Пломбиром рисовалиСиреневые замкиНо были вы прекрасныИ клокотали стратью.Громокипенья кубокОдин был вашим счастьемВы искренно любилиИ были чуть грустны,Шампанского мечталиПлеснуть в чужие сны.– Угадайте, о ком это я?
Вызов?
Почему бы нет? на меня дохнуло университетскими аудиториями, вечерами в общежитии и всей той пестрой суетой, которую обычно называют молодостью. У нее был один мир, у меня другой, но, похоже, мы играли в одни и те же игры. Я ответил:
– Слишком просто. Король поэтов, он же автор поэмы-миньонета:
Это было у моря,Где ажурная пена,Где встречается редкоГородской экипаж…– …читать дальше?
– Знаете… – констатировала она. – А это:
Жизнь прошла, как дуновенье ветра,Порожденного ударом шпагиИль игрою вееров красавиц.Жизнь была полна любовью,Жизнь была полна отваги.– Это посложнее. Я… не очень чувствую…
Она улыбнулась торжествующе.
– Не столь уж вы и всесильны.
– Погодите-ка… Может быть:
Она не боялась возмездья,Она не боялась утрат.– Как сказочно светят созвездья,Как звезды бессмертно горят!– Нет! Не Бальмонт. Нет. Не угадали.
Китти захлопала в ладоши с видом гимназистки, стащившей пряник с рождественской елки.
Но разгадка витала где-то рядом. Нечто очень знакомое, под самым носом…
– Ах вот оно что… Знаете ли, юная богиня, вы тоже не всесильны.
…Там он жил в тени сухих смоковницПесни пел о солнечной Кастилье,Вспоминал сраженья и любовниц,Видел то пищали, то мантильи…– Туше.
Она говорила быстро и не давала себя перебить. Китти Морозова прожила почти всю жизнь в Петербурге, за исключением выздов «на воды» в Кисловодск и на швейцарский курорт. Она бежала вместе с семьей на юг, когда в храмине Петра Великого стало совсем невмоготу. Добралась одна. И чувствует себя никем. Линзой жира на поверхности постного варева. Каплей крем-брюле на морской волне. Грезой несуществующего человека.
– …не знаю, вернется ли та старая, родная для меня жизнь, или я могу сохранить ее только вот здесь.
Она прикоснулась к груди, я подумал о ней, как о женщине, но не мог решить, нужна она мне, или нет.
Когда Китти спрашивала обо мне, я аккуратно разворачивал разговор от моей судьбы к ее собственной. Что – я? Приват-доцентишка. Из семьи обер-офицера. Чувствую ли я себя никем? Непременно чувствовал бы, кабы не стал добровольцем.
И ведь правда…
Впрочем, Китти не проявила особенного упорства в исследовании моей биографии, ей требовалось рассказать о себе, вывалить на меня всё оптом и вперемешку: ее странствие через полРоссии, маленькую мраморную копию Ники Самофракийской на ее столе в отцовском доме… да-да, у меня был свой кабинет, я могла там заниматься литературными трудами… царскосельских бабочек, подруг, поэтические салоны, где ее считали завсегдатайшей, Блока, посвятившего ей восемь строк в альбоме, рыцарственного молодого человека, украденного войной… я даже не знаю, где он сейчас, жив ли он… Марсово поле, графоманство Клары Арсеньевой… о каком изяществе может идти речь? гремучая смесь дурной образованности и себялюбия… какие-то особенные дожди в июле, хвори папа…
Китти не касалась города Севастополя, она не касалась тысячу девятьсот двадцатого года. Ни слова. Я с благодарностью принял эту игру. На свете есть другая жизнь, она не пахнет голодом, страхом и ружейной смазкой. Китти требовалось хорошенько припомнить ее, да и мне тоже.
Лишь один раз, один-единственный, ледяное дыхание войны добралось до наших висков. Она со взхохом спросила:
– Отчего так выходит: одно наше дествие, разумное и правильное, а на него в ответ на той стороне, у большевиков, – десяток действий. И половина из них – невпопад. Но остального хватает, чтобы сковать любое наше воление…
О, я мог бы полночи рассуждать на заданную тему. И вышло бы, по всей вероятности, неглупо, логично, даже тонко, но совершенно ненужно. Мы оба пришли бы, скорее всего, в дурное настроение. Здесь, сейчас, между нами войны нет. Пусть она не суется со своей мерзкой правдой, нам не до нее!
Поэтому я ответил так просто, как только мог:
– Мы терпим поражение? Не удивительно. А удивительно совсем другое: отчего белые смогли так много сделать в таких условиях… Расскажите мне, кем вы были до войны?
– Я? Сейчас, когда все смешалось, когда в пепле не найти крупинок золота, наверное, это уже не имеет значения… Впрочем… Извольте: я дворянка. Из рода, которому при Федоре Алексеевиче, отменившем местничество, не пришлось доказывать знатность и древность. Мой отец одно время служил товарищем министра финансов… в детстве я отказа не знала ни в чем… а потом… потом его пырнули штыком на большой дороге какие-то зеленые… прости Господи им такое злодейство…
Губы у Китти задрожали, и я уже раскрыл рот, чтобы прервать ее рассказ, но она сама нетерпеливым жестом остановила меня.