Доброволец
Шрифт:
Я принял ее поцелуй твердо, я стал солдатом до мозга костей, я стал слишком солдатом, вроде камня. Но ей, кажется, именно это и понравилось. Она разбилась о меня, и в то же время часть моего существа перешла к ней; на миг я почувствовал, как плавятся мой панцирь. Происходило бы все это не здесь, не сейчас, не будь у меня…
Китти оторвалась от моих губ.
Я сжал ее ладонь. В ответ Китти улыбнулась лукаво и грозно. Ушла истома ее, ушли усталось и мороз, пропитавшие сердце. Она вынырнула из царства снов, ей очень нужно было вынырнуть оттуда, и это у нее получилось. Теперь она трепетала от всего несвершившегося между нами. Пальцы Китти передавали ее трепет мне.
– Прощайте. Как хорошо, что вы привели меня к себе.
Она едва заметно кивнула.
Я не стал оборачиваться. Было только то, чему и следовало произойти. Мы оба почувствовали вкус жизни. А все остальное уместно лишь тогда, когда любишь.
Дверь за моей спиной хлопнула на мгновение раньше, чем в голову Китти пришла мысль вперить взгляд мне в затылок. У женщин чувство меры развито куда сильнее, чем у мужчин.
Я шел по улице, и предутренний ветерок щекотал мне ребра ножичками холода. Женя, когда-нибудь ты станешь моей женой, у нас все будет хорошо, и однажлды я расскажу тебе об одном севастопольском приключении… Прости меня. Ты ведь простишь меня?
За час до рассвета всё сделалось серым: дома, деревья и даже звук шагов.
Проходя мимо пристани РОПИТа, я увидел Евсеичева, любовавшегося ночным морем, паровыми катерами, старыми шхунами, стоящими на якоре со спущенными парусами, и низким хищным силуэтом эсминца.
На мой оклик Андрюша отозвался со смущением. Похоже, я вырвал его из состояния романтической мечтательности.
– А, Денисов… Я, знаешь ли, утомлен сегодняшней ночью. Смысл слова «гетера»…
– Остался тебе непонятен.
А то ведь соврал бы. И выглядел бы при этом самым жалким образом. Нынче у мальчика ровным счетом ничего не произошло.
– Ты прав. Я приношу извинения. Неужели так заметно?
– Чушь. Все это тебя не минует. К тому же, на мой вкус, сочетание звуков «гетера» в ста случаях из ста звучит фальшивее, чем сочетание звуков «жена».
Он заулыбался. В молчании мы направились по направлению к казармам.
Обходя Артиллерийскую бухту, мы столкнулись с Вайскопфом носом к носу. Подпоручик нес кожух от пулемета «максим», и плескалась там жидкость, ничуть не родственная воде. А из кармана расстегнутой шинели выглядывала рукоять офицерского кортика, неведомо у кого отобранного.
– Денисов? Ученый ворон? А не желаешь ли – отпить? За неимением шампаня… И ты, эфеб! Царь должен погибнуть… и… быть пожранным… наступило время дионисийского буйства!
Мне после ночи с Китти Морозовой «дионисийское буйство» казалось неплохим финальным аккордом. Я не сумел увернуться от лишнего поцелуя, я сумел избегнуть фальшивой связи, и под занавес мне полагалось дурное вино, разбавленное водой из лужи.
Приникнув к отверстию, я сделал несколько глотков. Вино оказалось… настоящим. Черная приторная кровь, добытая лозой, пустившей корни меж выщербленными ребрами каменных великанов. Титаны поражены олимпийцами столь давно, что их тела сделались почти недвижными. Но под скальной коркой, глубоко-глубоко, бьются их сердца, качая по трещинам-капиллярам преступное бессмертие.
– О! Это… можно только украсть.
Вайскопф засмеялся. Он хохотал долго, раскачивался вперед и назад, и ветерок сеял по мостовой неровные клочья его смеха. Потом встал руки в боки и горделиво сообщил мне:
– Начинаете обретать вкус к жизни, ученейший антиквар… Как вам пришлась ваша муза? Смотрите… Аполлон узнает и накажет… Н-нет! Не извольте обижаться… Отдаю поклон! Покорнейше…
Тут он закашлялся, и я сунул кожух в руки Евсеичева, пытаясь помочь подпоручику удержать равновесие. Но Вайскопф оттолкнул меня.
– Нет! Ты еще Гефест между нами…
Евсеичев скорбел о дурно проведенной ночи. И еще он был пьян, юн и гневен.
– Стыдно вам господин подпоручик! Мартин Францевич! – запальчиво произнес он.
– Да пей же ты, пей! Истина по-прежнему там, эфеб…
– Мартин Францевич!
Вайскопф поднял на него взгляд, и этот взгляд оказался наполнен мутной тяжестью, едва ли не сумасшествием.
– Ничего ты не видишь и не понимаешь. Нос не дорос… А ну-ка пей! Это приказ.
– Не смейте…
Чужой голос прервал начинающуюся ссору:
– Что здесь происходит?
Евсеичев аккуратно прислонил кожух к стене. Мы с ним отдали честь патрулю, бесшумно материализовавшемуся в десятке шагов от нас. Тыловой поручик в чистенькой, отлично подогнанной форме, а с ним двое пожилых людей с винтовками, в штатском, но при фуражках с кокардами.
– Ради всего святого, какая блажь заставляет вас тут бечинствовать, подпоручик?! – строго сдвинув брови, прикрикнул командир патруля. – Явились с фронта корниловцы и наводят порядочек?
Вайскопф поморщился, но ответил миролюбиво:
– Оставьте! Не рычите над ухом. Время Цербера еще не пришло…
Чужой офицер, взбеленясь от таких слов, вытащил из кобуры револьвер и зашипел:
– Налакались ш-шнапсу! Хорош-шо же. Объясните: ш-то мне помешает вас арестовать? Вы арестованы! Да-да!
Вайскопф пьяно удивился:
– Меня? Вы?
– Именно! Немедленно сдайте… э-э… оружия у вас не имеется… сдайте кожух!
Старички переглянулись. Кажется, идея забрать у нас кожух с вином показалась им стоящей. Задор в очах прорезался, – словно у древней, выцветшей до костей хуторской клячонки при виде скачек.
– Да вы меня тронуть не посмеете!
– Это почему же? – с усмешкой осведомился командир патруля.
– Я – бог войны! И никому из смертных со мной не справиться! – заорал Вайскопф. А потом веско добавил:
– Олухи… царя небесного.
Один из дедушек сунул ему штык под нос.
– Надобно приказик выполнить, господин… м-м-мэ… – он не помнил знаки различия у офицеров, а потому закончил фразу без особой уверенности, – господин… ударный корниловец…
Вайскопф посмотрел на него, как орел на таракана: мясо – не мясо, а бегает. Потом взялся одной рукой за ствол винтовки, а другой направил штык себе в шеку. И медленно-медленно провел острием борозду, из которой тотчас потекла кровь.