Добровольная жертва
Шрифт:
Я привыкла к тому, что никому не внушаю любви, и демонстративная враждебность Иби не портила мне жизни и была мелкой неприятностью, не стоящей переживаний.
Странно было другое: я не видела крепость пустой. Не чувствовала ни предстоящего бегства, ни разрушений. Наоборот, ощущала ее грядущую цельность, как будто огромной ладонью накрыла крепость целиком, вместе с внешними стенами, дворовыми постройками, сторожевыми башнями, остатками заросшего рва и площадью со стороны города. Наблюдала, как под моими пальцами затягиваются камнем и свежим плющом рваные раны стены, зарастает черепицей крыша.
Эту реальность невозможно было спутать с картинками разыгравшегося воображения, как невозможно спутать
Иби еще что-то говорила, но звук и смысл ее слов был мне уже не внятен, уже не слышен сквозь толстое и абсолютно прозрачное стекло, в неимоверной глубине которого что-то затевалось, начинало дрожать, вибрировать, вспыхивая золотыми отсветами. И я видела, что Иби говорит правду. Видела, что она едет из гибнущего города, вцепившись пальцами в край подпрыгивающей повозки, укрываясь от свистящих вокруг камней, осколков черепиц и стекол, падающих огненных обломков. Вокруг рушатся башни, рассыпаются дома, взламывается трещинами мостовая. На тесных городских улочках кричат, сталкиваются, спотыкаются и падают люди, и погибают под обломками, колесами и копытами, брызгая в стороны кровавыми ошметками тел.
Я бессильно смотрела сквозь густеющее золотое мерцание на растрепанные волосы девушки, порванное роскошное платье, тысячу мелькающих деталей и главную –выворачивающий нутро неистовый ее ужас.
Я молча смотрела на Иби завтрашнюю и сегодняшнюю Иби, и не могла ничего ни сделать, ни сказать, уничтоженная невыносимой, мучительной невозможностью что-либо изменить. Смерть милосердно укрыла ее в то мгновение, когда лошадь, повозку и тело черноокой красавицы раздавила обвалившаяся плашмя стена дома. Из-под обвала потекли багрово-черные ручейки крови.
Кристалл в моей руке пульсировал глухо, со странными перебоями, и молчал.
Иби вдруг побледнела и, дрожа от ужаса, или от ненависти, или от того и другого вместе, завизжала:
– Лжешь! Ты просто очень хочешь моей смерти! Но я не умру! Я еще долго не умру. До тех пор, пока не налюбуюсь на твою мучительную смерть, проклятая лживая тварь!
И выбежала из комнаты.
Значит, Иби тоже слухачка. Почему Альерг не счел нужным предупредить?
Да еще эти два равноценных по силе реальности видения: Гарса целехонького и Гарса разрушенного. И оба – прогноз на завтра. Не слишком ли много на сегодня?
Надо срочно найти мастера. Он лучше знает, что со мной происходит. Он мне все объяснит. Правда, в обмен на его объяснение и мне придется объясниться, но я покаюсь.
Раскаянье не на кого было излить: Альерг исчез, провалился сквозь землю, не дожидаясь завтрашнего дня. В его поисках я, преждевременным привидением пугая нахлынувший в замок народ, – стражников, челядь и размножившихся за последний час вооруженных баграми и топорами посторонних людей, – обошла все наше громоздкое заведение сначала до треснувшей крыши, затем в обратную сторону, до подвалов и подземелья, плавно переходящего в таинственные древние катакомбы.
Разрушения были на удивление незначительными. Наиболее пострадали кабинет наставника и пустующая комната над ним. Именно через эту стену прошла трещина. Под кабинетом располагалась лаборатория мастера. К моей досаде, окованная в броню дверь лаборатории не пострадала совершенно и была как всегда неприступна. Попасть в святая святых не удалось.
Зато проход, ведущий в подвал под лабораторией и далее в подземные владения Альерга, был заманчиво разверст. Кованую дверь вышибло, пугавшая необычностью светящаяся корочка на стенах растаяла, дальнейший путь был завален обломками. Увы, на страже обломков стоял не первой уже молодости громила, вооруженный топором, – наш мясник, подрабатывавший, по общему мнению школяров, городским палачом, но ни разу ими не пойманный за этим занятием. Кажется, его звали Грено. И палачом он никогда не был и не будет. И лешим, как мечтали знахари. Но разве это школярам интересно?
Взяток пророчествами он не брал. Оказался бесстрашным – лишь посмеивался в рыжие усы в ответ на мои посулы, а потом и угрозы.
– Не велено кого-либо пускать. А тебя, госпожа жрица, не велено особливо.… Да не пугай ты меня! На что мне знать наперед судьбу? Что на роду написано, то и будет.… Да и ты-то, сказывают, уже не можешь читать, у кого что написано. Уж больно головкой тюкнумшись.… Да мы тебя, госпожа, все жалеем меж собой, но пускать не велено.
– Грено, голубчик, ну пожалуйста, я быстренько туда и тут же обратно, никто и не заметит! А я за то скажу тебе, какого цвета плащ будет у твоей невесты. Пусти!
Рыжеусый, заалев как девица, спешно обеспокоился состоянием собственных башмаков.
– Да чего там… Какая такая невеста… И кто это самое… Ну… Кому нужен этакий… Девки нос воротят… Нет, госпожа, не пущу! Нехай с ними, невестами!
Вот такой же маковоцветный, так же неловко переминаясь, он и держал бережно за белую руку свою ненаглядную – застенчивую пышнотелую деваху, гордо поглядывавшую на стайку подружек, стрелявших завистливыми глазками. Парочка млела от счастья. Спасибо, приятно было посмотреть, хватит, дальше не надо, не разочаровывайте меня…
– Ладно, Грено, хоть и суровый ты страж, несговорчивый, да повезет тебе с женой! А плащ у нее будет голубого шелка, как солнечный полдень над ржаным полем, и вышит ею искусно и радостно, как трель жаворонка в июльском небе, и коса на груди такая же как поле – золотисто-ржаная, обильная. И дом – обильный, как ее коса… Не обижай ее, Грено!
Ой, сколько пыли! Непоколебимый страж, обомлев, благодарственно рухнул в ноги:
– Не обижу! Ей-ей! Да я… Век молиться за тебя буду, барышня!
Вот только этого не надо, терпеть не могу! Я-то тут причем? Вы живете – я подсматриваю! Таких как я – гнать надо от замочной скважины, а не благодарить! Расчихавшись, шарахнувшись как ошпаренная мышь от ковша кухарки, я улепетала восвояси, слыша вслед весьма лестные причитания осчастливленного верзилы:
– Ведь ты, госпожа жрица, сколько тебя знаем, ни разочку не ошиблась. Да мы ведь, слышь, не за счастье наговоренное тебя чтим, а за правду-матушку…
Знал бы ты эту проклятую правду, Грено! Знал бы – не стал благодарить. Видел бы ты, как горит ржаное поле, застилая шелковое июльское небо черным дымом. Видел бы, как горит ржаная коса, как прижимают к хрипящей груди натруженные руки тельце пятого твоего ребенка, долгожданной дочки; как вздувается, лопается и чернеет углем эта белая кожа; как рушится, вздымая столб остервенелого пламени крыша твоего обильного дома, погребая все твое короткое счастье. Да не увидишь ты, мертвый, рваной плотью развеянный в чужом поле под копытами чужих коней! Не нужна тебе такая правда, Грено! Пусть никогда ее не будет, пусть хоть раз случится тот «разочек ошибки»! Но и пять лет счастья – это ведь не мало, рыжеусый. У меня и пяти минут еще не было. И разве оно для меня возможно! Столько смертей человеческих в глазах, столько страданий, что нет уже ничего там, где сердце. Выболело. Пусто. Блаженны пифии, что не помнят видений! Я помню все. Сколько людей – столько смертей, кроме собственной. Хоть в этом, последнем, немилосердные боги пощадили, дали побыть человеком.