Добровольный Плен
Шрифт:
Прохожу в палату с пилиающими приборами и судороно сглатываю. Моя девочка окутана проводками, трубками и капельницами. День рождение нашей дочери должен был стать самым счастливым для нас, а
выходит… Ева почти прозрачная, очень бледная, кажется, за одну ночь она даже похудела. А мне так нравились её округлившиеся формы. Сажусь рядом, беру Еву за руку и легонько сжимаю. Она такая холодная, дышит тяжело, словно неживая, если бы не пиликающие приборы, я бы, наверное, сошел с ума от ее безжизненности. Внутри все горит словно в агонии и тяжело дышать, кажется, каждый вдох дается с трудом, через ноющую боль. Меня топит в любви и нежности к этой чистой юной девочке. Хочется отдать ей все, кинуть весь мир к её нoгам, сделать невозможное, отдать всего себя
Не знаю, сколько так просидел, гладя её пальчики, вспоминая, как впервые увидел в том захудалом ресторане, хозяин которого хотел со мной сотрудничать. Меня ведь покорили её голубые бездонные глаза, робость, немая покорность и чистота, я уже тогда чувствовал, что она моя женщина. Зажмуриваю глаза и глухо стону в голос, стискивая челюсть. А потом не выдерживаю этой тишины, разбавленной писком приборов, и начинаю с ней говорить…
— Помнишь, когда я впервые пришёл к тебе в общежитие, ты мыла полы на коленях? Я думал, с ума сойду от этой картины, тогда впервые тебя захотел до ломоты в теле. На тебе была какая-то старая вытянутая тряпка, и она не сглаживала твои соски. Ты даже представить не могла, что я хотел с тобой сделать на этом грязном полу. Ты хлопала длинными ресницами и смотрела на меня c восхищением. Я уже тогда знал, что заберу тебя из этой дыры. Я уже все о тебе знал: кто ты, откуда и где родилась. Знаешь, я даже нашел твою мать, но не сказал об этом… Потому что тебе не нужна мать — деградирующая алкоголичка. Она сама не знает, кто твой отец. Пока была молода, трахалась с теми, кто мог дать ей денег на дозу. Я поражаюсь, как у такой опустившейся твари могла родиться такая красивая чистая девочка. Когда она тебя родила, ей было стыдно оставлять ребёнка в роддоме. Она хотела тебя продать, поэтому еще полгода пыталась за тобой ухаживать, пока искала покупателей, а когда поняла, что ничего не выйдет, оставила в каком-то подъезде. Всё хорошее, что oна тебе дала — это жизнь и имя, очень красивое подходящее тебе — Ева. Я узнал всю её подноготную. Потом ее посадили за распространение наркоты, а когда она вышла, то слезла с наркоты и подсела на алкоголь. Хорошо, что ты меня не слышишь, потому что я больше никогда не расскажу тебе о ней. Эта женщина недостойна твоего внимания. Таких людей исправит только могила. Да и, судя по её состоянию, недолго ей осталось, она уже отравила себя алкоголем настолько, что от ее тела исходит едкий запах ацетона. Пусть она останется для тебя чем-то эфемерным…
Замолкаю, заглядываю в безжизненное лицо моей девочки и чувствую, как в груди начинает не просто гореть, а жечь, словно внутри меня ад.
— …Несмотря на кажущуюся слабость, нежность и уточенность, ты у меня очень cильная девочка. Когда сбежала в первый раз, я пришел в ярость и одновременно испугался, что ты, наивная, можешь попасть в беду. Именно тогда я понял, что не хочу тебя терять, потому что, несмотря ни на что, с тобой я живу по-настоящему, а не по фальшивым правилам общества, к которым привык. Вот и сейчас ты хочешь снова от меня сбежать. Но я не отпускаю тебя, слышишь?! — повышаю голос и немного сжимаю её ладонь. — И никогда уже не отпущу! — голос хрипит от нехватки воздуха.
очется прижать Еву к себе, стиснуть в объятиях, чтобы почувствовать, что она живая, но я бережно вожу пальцами по ее руке, чтобы не причинить боли. Мне ажется, что сейчас я дышу иначе, и моё сердце бьётся не размеренно и монотонно, а с перебоями: то стучит как сумасшедшее, то замирает и отдает глухой болью.
— Прoстите, — позади меня раздается голос молодой девушки. — Нельзя так долго находиться здесь. Идите к ребенку, там пускают родителей и разрешат подержать на руках. С вашей женой будет все хорошо, и не такие выживали. А oна молодая и сильная.
Сжимаю еще раз ладошку Евы и поднимаюсь с места, наклоняюсь и целую холодные губки. Как-то все у нас с тобой неправильно, душа моя. Ты должна была взять нашу дочку на руки, тебя она должна была увидеть впервой, а потом уже меня.
Выхожу из реанимации, прохожу в туалет и умываюсь
Мою руки, медсестра подаёт мне специальную медицинскую накидку, надеваю её и иду к своей дочери. Маленькая, совсем крошка, лежит в специальной медицинской колыбельке. Крохотные пальчики сжаты в кулачки, она сопит и иногда всхлипывает во сне, морща носик. Это маленькое чудо подарила мне Ева, и я подарю ей за это не то что звезды, я подарю ей вcе небо. Смотрю на мою крошку, и меня переполняют чувства. Это мой ребенок, часть меня и вы. Моя принцесса, мой мир. Кажетcя, сердце сегодня разорвется от эмоционального раздрая. Хочется орать во все горло от восторга, что я стал отцом, и одновременно выть, кусая кулаки над кроватью Евы.
— Можете взять её на руки ненадолго, таким малышкам неoбходимо родительское тепло, — говорит мне няня, поднимает мою дочь и дает мне. у меня руки трясутся. Моя дочь такая маленькая, хрупкая, как мама. — Вот так, поддерживайте головку и спинку, — женщина правильно укладывает мне на руки Марию, которая морщится, но не просыпается. Напрягаюсь до боли в мышцах, поскольку боюсь ее уронить. — Не переживайте, с девочкой все хорошо, скоро она подрастет. Я сама родилась семимесячной и ничего, выросла и вполне здорова…
Женщина говорит что-то ещё, но я её почти не слышу, весь мир крутится вокруг моей крошки. Моя принцесса, моя кровь, я дам тебе все самoе лучшее, переверну мир ради тебя и твоей мамы.
— Привет крошка, — тихо шепчу моей принцессе. Хочется прикоснуться к маленьким щечкам, крошечному носику, поцеловать каждый пальчик, но я боюсь даже дышать на нее. — Ты подарила нам новую жизнь и перевернула мой мир. Спасибо, я очень тебе благодарен за любовь, которой ты меня научила, — продолжаю шептать, начиная медленно качать Марию.
Глаза нещадно жжет от подступающих слез. С детства не плакал, и вообще настолько не выплескивал свои эмоции, а мои девочки буквально заставляют меня морально обнажаться. Зажмуриваю глаза, трясу головой, открываю и улыбаюсь дочери, наклоняюсь и все же целую маленькие пальчики, слегка прикасаясь губами. Передаю крошку женщине, поскольку трясет настолько, что я уже себя не контролирую.
***
Ева пришла в себя через пару дней. И по закону подлости, меня в это время не было с ней рядом. Нет, я не мог оставить моих девочек одних среди чужих людей, и в больнице постоянно находились мать или Анита. Так получилось, что меня дернули на работу, на объект за город. Я бы пoслал всех нахрен, только там случилось ЧП, повлекшее за собой тяжёлые травмы одного из рабочих.
Мне позвонила мать и сообщила, что Ева очнулась и её уже перевели в палату. Подписал пару бумаг, дал указания своему новому помощнику и доверенному лицу и рванул назад. По дороге приказал привезти моей жене букет из белых лилий и синих ирисов. Я даже не знаю, нравится ли ей эти цветы. Я всегда заказываю их, потому что лилии ассоциируются с чистотой и невинностью, а ирисы — с ее глазами. Я мчался к ней без водителя, нарушая все правила, а потом понял, что выгляжу ужасно — обросший, в помятой рубашке — и свернул домой. Пока принимал душ и брился, пытался собрать хаотичные мысли в предложения, формулировал речь, которая сводилась к одному — я хотел просить ее дать мне шанс. Шанс на новую жизнь вместе с ней и нашей дочерью. А если Ева мне его не даст? Кого я обманываю? Я же не отпущу ее все равно. Раньше не мог, а сейчас тем более. Не могу, не хочу ить без моей девочки.
Залетаю в больницу, поднимаюсь на второй этаж, нахожу новую палату Евы и Аниту в коридоре, болтающую по телефону.
— Мама с Евой?
— Нет, она пошла нянчиться с Марией, — сообщает мне сестренка, пряча телефон в кармане.
— Я же просил не оставлять Еву одну! — злюсь, поскольку не хочу, чтобы моя жена волновалась и оставалась одна.
— Она уснула, а я вышла поговорить по телефону. И не кричи на меня! — выдаёт Анита, шипя.
— Ладно, все, идите, дальше я сам, — застываю возле палаты, сжимая ручку двери.