Доброй смерти всем вам…
Шрифт:
Я нарочито проговорился. Ну, почти нарочито и почти обо всём.
— Но… Это почти извращение. Прямое извращение. Вы можете погодить, пока я не решу?
Я кивнул:
— Сколько вам будет угодно.
Как ни странно, этим для нас обоих дело закончилось. Её потеря была так свежа и утраты всякого рода настолько велики, что Мари даже не сообразила сшить траурное платье. (Кстати, из чего бы? Это немного позже ей прислали отрез неплохого шелкового марокена.) Моя совесть саднила так невыносимо, что и лёгчайший намёк на совокупление
Буквально на этой же неделе гражданку Мари Анн Пьеретту Польц, на время вернувшую себе девичью, несколько менее одиозную фамилию, арестовали, но были настолько совестливы, что выпустили недели через две без особого ущерба. Говорили, что за неё заступился сам Неподкупный — или, напротив, лишь его смерть под тем самым ножом, который он так хорошо прикормил, позволила ей жить дальше. Вскорости мадам эмигрировала в Англию, где — ещё через несколько лет — вышла за мужнина коллегу, тоже очень талантливого: Бенджамена Томпсона, графа де Румфорд. Несмотря на то, что в его послужном списке, помимо кабинетной работы, значились блестящая военная карьера и рискованный шпионаж против Америки в пользу Британии, усмирить жену он не сумел и под конец не переставал сетовать, что предшественнику «на редкость повезло с гильотиной». Впрочем, оба они к тому времени жили в Франции, уже императорской, к обоим судьба повернулась не самой худшей своей стороной, и… И всё это были далеко не запредельные, но человеческие, чисто человеческие страсти.
До сих пор льщу себя надеждой, что мне удалось бы вернуть состояние тончайшей гармонии, которое ушло со смертью первого супруга моей вольнолюбивой Марианны.
Она продолжала существовать: в отдалении от меня и совсем рядом. Париж — наркотик для души, как и все столицы, но наркотик куда более неотвязный, чем все ему подобные. Он притягивал к себе нас обоих.
Она по-прежнему устраивала приемы. Хлопотала о возвращении и издавала труды мужа, распоряжалась богатством, которое после реабилитации Антуана к ней отчасти вернулось, стригла купоны со всех его дел. Она приобретала вес — к сожалению, не только моральный. Она старела. Она становилась сущей развалиной.
Плотно закупоренный флакончик в форме хрустального яйца стучал в моё бессмертное сердце.
Знаете? Наступает день, когда любой миг существования становится невыносимым.
Тогда призывают нас.
…Слуги были вышколены до предела. Чтоб удалить их, не понадобилось шевельнуть и ресницей. Кровать, на которой лежала больная, была роскошной — не чета никаким прежним.
Мари смогла лишь повернуть голову ко мне навстречу — десятипудовая туша, в которую она обратилась, давно не подчинялась ей. Простыни по её приказу сменили не далее чем минуту назад, перекатив тело с боку на бок и обратно, аромат кельнской воды и пачулей пропитал её кожу и поднимался со всех жаровен, но в спальне всё равно витали запахи разложения и гибели.
А я не изменился с тех пор, как мы виделись последний раз, — и это усугубляло мой стыд.
Щёголь в высоком цилиндре, с тросточкой (их я не отдал лакею, а бросил тут же, рядом с постелью), в сюртуке, плотно схваченном у талии и с полами до колен, в панталонах со штрипками и остроносых башмаках. И в лайковых перчатках, естественно.
— Ты пришёл, — сказала она, облизывая потрескавшиеся губы. — Именно ты.
Выглядит несуразно, когда старуха обращается на «вы», к юнцу, которого она знает с младых ногтей. Оба мы это понимали.
— Ничего особо удивительного: мы всегда проверяем адрес, по которому идём.
— Знаешь, я никогда не задумывалась о том, хочу ли вернуть тот день. Никогда, на самом деле, не хотела этого. Но всегда надеялась.
Я ничего не ответил, только присел рядом с ней на простыни. И вот удивительное дело! Лицо её с заострившимися чертами, с морщинами, которые сгладились от того, что она лежала, — лицо это было для меня почти прежним. Почти юным.
— Говорят, вы просите рассказать жизнь. Объяснить причины, — почти шёпот.
— Не надо. Я ведь всё это время находился в двух шагах от вас. Так легко и просто оставаться незаметным.
— Ах. Записному денди?
Мы рассмеялись оба. Потом я ответил:
— Было бы желание, ворох модной одежды и доброе знакомство с покойным мсье Видоком.
— Сыщиком?
— Если он сыщик, я, наверное, овца с голубым бантом на шейке.
— Но мне нужно выговориться. Хоть сейчас.
— И получить разрыв сердца, — я снял перчатки, бросил в цилиндр не глядя. Попал.
— Тогда зачем ты явился?
— Неужели вы не знаете?
Может быть, я имел в виду нечто другое, но когда наклонился к лицу Мари, из-под ворота выскользнул мой рубиновый кулон. Она только и смогла произнести:
— Это… живое? То самое? До сих пор ждёт?
— Дирги и все вещи, относящиеся к диргам, — умеют сохранять жизнь. И умеют ждать практически бесконечно. Оба искусства мы довели до виртуозности.
— Что я могу для тебя сделать помимо исповеди? Ну да, вы не берёте платы, но подарок…
— Дитя, — ответил я. — Тогда я посовестился. Тогда я не знал в точности, как это сделать, даже — как завести разговор о таком с другими сородичами. Теперь дело обстоит иначе.
— Теперь уже поздно.
— Ничуть, Ты понимаешь, о чём я, Мари? Не о жизни. Те более не о соитии. Лишь о малой частице тебя самой.
Моя нагая рука проникла внутрь потных одеял и погладила впавший, как у недавней родильницы, живот. Кажется, вся старческая мерзость отложилась на бёдрах и ягодицах. Или просто мои пальцы обладают свойством воскрешать былое?
— Ты не сможешь сделать ничего такого без моего согласия, — в голосе Мари звучал не приказ, а скорее просьба об избавлении.
— Не смогу. У нас тоже имеется своя этика. Но уж поверь мне, сейчас ты ничего бы не заподозрила. Наша собственная химия покрепче опия и эфира вместе взятых.
— Тогда я хочу того, что ты сказал, больше всего на свете. Больше рая, о котором стало так модно говорить. Сын Антуана? Сын нас двоих?
— Если получится — даже троих. Там есть нечто и от меня.