Добрые люди
Шрифт:
«Зачем ей веник-то, – подумалось нам всем, – да еще такой, без листьев совсем, одни ветки голые… Если таким веником по одному месту…»
– Ну что же, детки, будут вам пунашки. Хорошо наловите. У меня воротча легки.
Она подошла к двери, настежь открыла ее, а сама встала у порога спиной к двери, лицом к нам. В правой руке – веник, левой она подобрала подол сарафана, сколько можно было, задрала подол кверху и расставила широко ноги. Между оголенных старушечьих ног образовалось что-то вроде маленьких ворот.
«Вот
– Кто первой-то будет? Давайте по очереди.
Куда мне было деваться? Я и пошел первый. Так, наверно, прыгает из самолета в ночь, в неизвестность, первый десантник. Ему труднее всего. За ним – все остальные. Им легче. Я скакнул к бабушке Сусанье, упал перед ней на карачки и так, на четвереньках, проскочил ее воротча. При этом крепко получил по заднице бабушкиным веником. Пулей вылетел из дверей на улицу Пролетел над ступеньками. Выскочил на улицу как ошпаренный. Словно из бани в снег. И страшно, и весело.
За мной на улицу стали выскакивать другие промысловики. У всех в глазах веселый азарт.
Многие почесывают свои задницы. Сусанья Петровна каждого одарила своим веничком.
Все разбежались вскоре по своим ребячьим делам, а я все стоял у крылечка Сусаньи Петровны, как будто ждал чего-то, чего – и сам не знал. Что-то держало меня.
Может быть, меня тревожила образовавшаяся трещина в отношениях между моим отцом и Сусаньей Петровной. А ведь мы родственники. Кроме того, я любил и его, и её. Я ведь знал, что она крестила меня вместе с моей бабушкой, Агафьей Павловной.
И вот она, дородная, раскрасневшаяся после проведенной процедуры, статная, выехала из дверей на свое крылечко.
– О, – сказала она с отчетливым удовольствием, – Пашко, ты чего, окаянной, здесь ишшо?
– Тебя жду, бабушка Сусанья.
– Чего же в дом тогда не заходишь, дитятко?
– Да чего-то боязно.
– Лешой-то с тобой! Разве можно родни своей страшиться? Совсем ты, Пашко, стыд потерял. Срамоток-то какой! Ох, темнеченько… – Сусанья Петровна сокрушенно закачала головой, запричитала: – Вот родня, дак уже родня, срам – да и все!
– А чего это ты, бабушка Сусанья, к нам в гости не заходишь? – задал я главный свой вопрос. Этот вопрос меня тревожил, потому что я в самом деле любил Сусанью Петровну. – И бабушка Агафья тебя давно ждёт.
Тут она подбоченилась, положила кулаки на широкие свои бедра и резковато высказала то, что тяжестью лежало на ее доброй душе:
– А как я к вам ходить буду, если твой батько шаляк? Ты че, не знашь, че он Павле, дочке моей, наговорил?
Я, конечно, знал, что там было. Там в самом деле было мало литературных слов. Но я очень хотел, чтобы они помирились, и я пошел на военную хитрость.
Я нашел нужные слова.
– Не знаю, чего уж он ей мог сказать такого… Он ведь деинку Павлу очень уважат. А че меж соседями не быват? Так ведь, бабушка Сусанья?
А потом я выстрелил из пушки в дальнюю-дальнюю десятку и попал:
– Кажинный вечер, когда ужинать садимся, папа спрашиват нас: чего это Сусанья Петровна, наша самолучшая родня, к нам в гости не захаживат? Вот бы с ней опять в «пе-тушка-та» сыграть.
Половина деревни знала бесконечную бабушкину страсть: очень уж она любила картежного «петушка» и была в этой игре всегдашним чемпионом. Мой аргумент Сусанью Петровну ошеломил. Она вздернула кверху так и не выпавшие с годами длинные ресницы бывшей первой деревенской красавицы и дрогнувшим помягчелым голосом спросила:
– Че, в самом деле меня вспоминал, дурак этакой?
– Вспоминал, бабушка, вспоминат. Да все добрым словом. Куда, говорит, родня самолучша пропала? А бабушка Агафья ему подпеват. Да и мама тоже.
Сусанья Петровна приоткрыла рот, грузно села на ступеньку и уставилась в одну точку.
– Вот окаянный, и надо ему было дочку мою ругать, – сказала она задумчиво, но уже как-то вполне умиротворенно.
– А может, и не ругал он ее совсем? Может, и она не в духе была? Мало ли чего ей показалось.
Бабушка Сусанья поглядела на меня вполне весело:
– Вот ишшо, заступник нашелся. Ждут там меня, поди ты как, нате-ко. Ладно, хорошо, што сказал. – И стала меня прогонять: – Ты, Пашко, или в дом заходи, чаи будем гонять, или побегай с Богом – пунашек ловить. У меня воротча ладны, много поймашь.
И я помчался по своим делам. На душе лежала радость от удачно проведенного разговора.
За ужином я опять весь извертелся. Сколько ведь было событий за сегодняшний день, а отца с матерью как будто ничего не интересовало.
Отец старательно хлебал уху из соленой вымоченной щуки, доставал ложкой рыбу и внимательно разглядывал приличные куски, с разных сторон их обкусывал, обсасывал кости. Они с мамой вели бесконечный разговор о хозяйстве, о том о сём, о корове, которая вот-вот отелится, о том, что, скорее всего, будет не бычок, а телушка, и ее надо будет выгуливать до следующей зимы.
Я похмыкивал и разглядывал родителей с крепкой досадой: ну о чем они толкуют? О каких-то пустяках. Тут вон какие события состоялись…
– Ты, Пашко, чего как на шиле сидишь? – наконец-то заинтересовался отец.
– Дак у него же сегодны воротча были, – хмыкнула мама и заулыбалась.
– А у кого же ты их проходил? – спросил отец, как будто первый раз об этом услышал.
– Дак у Сусаньи же Петровны. Ты же сам меня к ней направил.
Я не понял сразу, чего это отец стал таким забывчивым.
– К этой карге старой? Не мог я тебя к ней послать. Греховодница она, кокорина. Меня обзыват, страхи божьи как.
Ну и характер у моего батяни! Он ругался показушно, это было видно невооруженным глазом. Видно, что любит родню свою, Сусанью Петровну, жалеет о размолвке с ней, а норов свой выказать все равно надо. И самое главное – не знает, как снова наладить с ней отношения. Сам ведь не пойдёшь в ножки падать: прости, мол, меня, шаляка, дорогая тетя! А где гордость мужицкая? Да-а, нехорошо получилось, неладно. Отец взглядывал на меня, и в глазах его явно читалась надежда: не принес ли я какую-нибудь добрую весточку?