Добрый ангел смерти

Курков Андрей Юрьевич

Уходил я чувствуя, что уже стал членом этого клуба. Оставалось только научиться нормально играть в шахматы или в шашки. Но мне это не грозило. И времени было жалко, да и вообще не любил я медленные игры.

В пятницу с утра я снова листал «Кобзарь», упиваясь карандашными комментариями.

«Мягкость родной земли не отличается от мягкости чужой земли, потому как любая земля была предосновой человечества и не могла распределяться между нациями соответственно качеству этих наций».

Удивляла меня даже не сама ясность формулировки, а именно предмет мысли, словно человек, это писавший, только отталкивался

от чувств и рифм Тараса Шевченко для того, чтобы сказать о собственном наболевшем. Хотя почему его это так волновало в те благополучные шестидесятые годы? Националистом он не был, иначе и записи были бы на украинском. Русский шовинизм здесь тоже отсутствовал, так как кроме собственных мыслей присутствовало здесь и уважение, сострадание, а может быть, даже и любовь к Шевченко. В какой-то момент я подумал, что его мысли могли быть близки мыслям Ленина – особенно о полном отсутствии наций и национальностей в будущем. Но тут же представил себе, что сказал бы Ленин по поводу того, что любимая женщина и есть Родина? Нет, не думаю я, что согласился бы Великий Картавый с этим утверждением, какой бы красивой в юности Крупская ни была.

Но время шло, и я, отложив книжку, но помня о ней, стал собираться в университетский скверик на дальнейшие поиски автора этих комментариев. Интуиция подсказывала мне, что Клим сегодня там будет. И не только интуиция – за окном светило солнце, пели птицы. Было бы глупо сидеть в такую погоду дома, особенно если дом – это комната в коммунальной квартире на шумной от трамваев улице Шота Руставели.

В скверике я его и нашел. Сначала разыскал двух старичков, которые меня уже знали. Они мне и показали пальцем на одну из скамеек, где шел бессрочный шахматный чемпионат университетского скверика. Определить, кто из игроков был Клим, труда не составило, так как второму было не больше сорока.

Подождав окончания партии, за которой Следило не меньше двадцати членов «клуба», я подошел к Климу. Нелегкая победа, очевидно, принесла ему ощущение сытости, и хотя все болельщики сразу после окончания партии рассосались к другим игровым скамейкам, даже не поздравив его, сам победитель торжествовал – его впалые глаза на худом скуластом лице горели молодостью и задором.

– Хорошо вы его! – сказал я Климу вместо приветствия.

– Да, неплохо, – согласился он. – Но Витек тоже способный!.. А я его измором!..

Вдаваться глубже в шахматные разговоры я побоялся, дабы не быть посрамленным, и сразу же перешел к делу.

– Вы Львовича помните? – спросил я у все еще счастливо улыбавшегося Клима.

Улыбка на его лице замерла.

– Конечно, помню… – сказал он, прищуренно глядя на меня. – А вы что, его родственник?

– Нет.

– А немного похожи…

Разговор покатился под откос и надо было его или заканчивать, или же взять под контроль.

– Мне кажется, ко мне случайно попала одна ваша рукопись… – сказал я.

– Да ну? – удивился старик Клим. – Это какая же?

– Ну не совсем рукопись, а комментарии к «Кобзарю» Шевченко… кстати, очень интересные.

Старик дотронулся до своего плохо выбритого подбородка и снова пристально глянул на меня.

– Комментарии?.. – повторил он вслух. – Это не мое… Я писал другие комментарии… А этот «Кобзарь» тоже к вам попал?

– Да, комментарии ведь на его полях…

– А что

за книга? Обычная? Какое издание? – осторожно спросил старик.

– Не совсем обычная… Вроде матрешки. Вложенная в том Толстого.

Старик кивнул и снова улыбнулся, глядя на асфальт под ногами.

– Ишь ты, выплыла! – тихонько проговорил он. Потом снова поднял голову, посмотрел на меня уже не пристально, а как-то спокойно и расслабленно.

– Если у вас есть деньги на бутылочку сухого, приглашаю вас в гости!

Деньги у меня были, так что после недолгого следования по маршруту: скверик – гастроном – ул. Шота Руставели, мы оказались в просторной комнате с высоким потолком, утяжеленным лепниной и зигзагами трещин. В комнате стояли два шкафа – книжный и платяной, оба старые, добротных пятидесятых. А вот маленький столик, скорее годный для кухоньки какой-нибудь микрометражной квартиры, смотрелся в этой комнате карликом-уродом.

Старик вручил мне ножик.

– Вскройте «сухарик»! – сказал он и вышел в коридор. Вернулся с двумя стаканами.

– А вы, как порядочный человек, меня в гости позовете? – спросил он вдруг с улыбкой.

– Конечно, – пообещал я.

– Тогда я вам кое-что покажу! – Старик отошел к книжному шкафу, открыл дверцу.

– Вот. – Он вытащил с нижней полки толстенный том.

Глава 4

Я взял книгу в руки – это было академическое издание «Кобзаря». Приятная шершавость коленкора порадовала руки – есть вещи и вещества, прикосновение к которым приносит чуть ли не физическое удовольствие.

– Вы откройте. Откройте! – проговорил старик. Я открыл. Передо мной снова была книга-матрешка. В вырезанном нутре «Кобзаря» лежала другая книга, поскромнее, хотя тех же лет издания: Достоевский, «Идиот». Я поднял вопросительный взгляд на Клима. Он улыбался, но не мне, а скорее своему прошлому, внезапно потревоженному моим появлением.

Какая-то смутная догадка заставила меня вдруг вытащить книжку Достоевского из ее удобного тайного лежбища и пролистать. И – догадка оказалась правильной – на полях «Идиота» замелькали карандашные комментарии, только почерк здесь был покрупнее.

– Это вы писали? – спросил я Клима.

– Ну, я, – сказал он, усаживаясь за маленький прямоугольный столик.

– А «Кобзарь»?.. – Я потянулся рукой к бутылке и принялся разливать рислинг по стаканам, одновременно выстраивая свои мысли в некий логический порядок.

– «Кобзарь»? Нет, по «Кобзарю» писал другой… – протянул старик, беря в руку стакан.

– Львович? – спросил я, провоцируя его на более активные воспоминания.

– Почему Львович? Львович выбрал «Мертвые души».

– Послушайте, – заговорил я, ощущая, как голова моя тонет в сочном тумане непонимания происходящего и происходившего. – У вас что, литературный кружок был?

– Не литературный, а философский, – поправил меня старик. – И не был, а есть… По крайней мере, пока я жив. Я – сам себе кружок!

– Ну а все-таки, кто писал комментарии к «Кобзарю»? – спросил я.

– Слава Гершович… Царство ему небесное…

– Он что, умер?

– Убили… Током убили. – Старик скорбно склонил голову. – Хороший был парень! Светлая голова. Еще до этих Кашпировских и экстрасенсов он все про эти штуки знал… Поэтому его и убили…