Добрый царь Ашока
Шрифт:
Прошли годы, время стёрло могилу с лица земли, и теперь никто не скажет, где похоронены Белая Лилия и бедный юноша…
– Но я отклонился от своей главной истории, – я хотел рассказать о двух собаках и воздаянии, – спохватился отшельник. – Прежде, всё же, скажу ещё об одной женщине, которая имеет некоторое отношение к моей истории. Это была молодая вдова, у которой я поселился: я был её дальним родственником. Кроме меня в доме жил её дядя со своей женой. Старик был глух, как пень, и страдал сонливостью – вечно спал где-нибудь в тени. Его жена в молодости была красива, как роза, и стройна, как лань, но к старости обрюзгла, растолстела и стала на редкость безобразной. Верно подметил мудрец: «В природе мерзкая гусеница становится прекрасной бабочкой, но с женщинами – всё наоборот».
Несмотря на своё безобразие, она по-прежнему считала себя красавицей; каждое утро подолгу красилась и взбивала свои жидкие волосы, а потом надевала яркие покрывала. Соседи втихомолку посмеивались над ней, но в глаза восхищались, – она принимала это за чистую монету. Впрочем, старики были безобидны и по-своему добры, чего нельзя было сказать о вдове. Воспылав ко мне страстью, она чуть ли не силою затащила меня в свою постель, а после прозрачно намекала, что была бы не прочь выйти за меня замуж и закатывала мне сцены ревности. Долго я терпел всё это, но, в конце концов, ушёл от вдовы; из-за неё, а также от пресыщения любовными забавами, я стал испытывать отвращение к женскому обществу. После я понял, что такова была моя судьба: если бы вдова была добра и терпелива, я, возможно, женился бы на ней, стал домохозяином и отцом семейства, – и тогда прощай светлый путь познания!
Итак, первая страсть, которую я испытал, была любовная. Второй страстью стало тщеславие… Да, но где же собаки? – спросишь ты меня. Имей терпение, моя дорога прежде должна пройти через замки любви, тщеславия и гордыни.
Тщеславие овладело мною, когда, выйдя из молодой поры, я задумался, а что же я собой представляю? Моей жизни могли позавидовать многие, я был в числе избранных, но чем я являюсь сам по себе? Заслужил ли я уважение и почёт? А мне очень хотелось уважения и почёта, чтобы не сказать – почитания.
На каком же поприще я мог добиться этого? Ответ казался мне очевидным – на поприще искусства. При дворе нашего князя были собраны лучшие поэты, певцы, музыканты, здесь трудились известные зодчие и художники. Мне бы хотелось стать, конечно, зодчим или художником, или, на худой конец, музыкантом, но я не обладал необходимыми знаниями и дарованием для этого. Оставался самый низший из всех видов искусства – литература. Ей может заниматься кто хочет, она доступна, а поэтому ненадёжна. Литература – самый недолговечный вид искусства, большинство ее творений умирает раньше своих авторов.
Признаюсь, мне было неприятно заниматься ею, но что делать? Я не был гением, у меня был лишь кое-какой талант, – значит, следовало торопиться. Гениальность дается навсегда, а талант – на время. Великий гениальный Вьяса писал «Махабхарату», будучи глубоким стариком; мы не знаем, сколько лет было Вальмики, когда он написал «Рамаяну», однако он тоже был немолодым. Но я не мог ждать до старости, ибо прекрасно сознавал, что если пыл молодости в сочетании с кое-каким талантом ещё позволят мне создать нечто достойное восхищение, то с годами мои творческие способности угаснут, как угасает мужская сила у старика. Что может быть смешнее и противнее, когда старик пытается изобразить молодое рвение и лепечет о свежести чувств; литература, здоровая жестокая девка, с презрением и смехом отталкивает немощных стариков, предпочитая отдаваться молодым, – только для гениев делает она исключение.
Итак, я не мог ждать: жажда славы и ощущение безвозвратно уходящего времени толкали меня к писательскому ремеслу. Я решил создать, ни много ни мало, третью величайшую поэму вслед за «Махабхаратой» и «Рамаяной». В ней должны были быть новеллы, басни, притчи, легенды, гимны, плачи и еще многое другое, что мы видим в «Махабхарате» и «Рамаяне». Главная идея моего творения – порицание эгоизма и поощрение бескорыстия, но одновременно недвусмысленное указание на то, что полное пренебрежение личным благом также небезопасно. Сюжет – двадцать две аватары Вишну, в которые он воплощается, покинув Вайкунтху, место вечного блаженства, где он обитал вместе со своей супругой Лакшми и бесчисленным множеством прекраснейших богинь. Потрясающий сюжет! Он позволял затронуть многие важные вопросы и давал полную волю моей фантазии.
– Неплохое начало для поэмы. У тебя был талант, – заметил царь.
– Тогда я в этом не сомневался, – сказал отшельник. – Оставив службу, я принялся писать, – я надеялся своей поэмой заслужить славу, признание и щедрое вознаграждение от князя. Я писал, как проклятый, до изнеможения; днями и ночами я корпел над рукописью, вычищая текст и записывая заново; я переживал за своих героев, будто они были из плоти и крови, я смеялся и плакал вместе с ними. Выйдя на улицу, я бормотал какие-то фразы, изображал в лицах отдельные сцены и хлопал в ладоши от радости, когда у меня что-то получалось. Люди принимали меня за безумного, дети дразнились и с визгом разбегались при моём приближении…
Целые пять лет я отдал моей поэме, и первая её половина была написана: одиннадцать частей было в ней, одиннадцать аватаров. Вначале я хотел дописать поэму до конца, а потом представить на суд князя, но меня сжигало честолюбие, я измучился от жажды славы, – больше терпеть было невозможно. Я отдал поэму лучшему переписчику и купил самый дорогой папирус, – из тех, что привозят для написания священных книг. Своё сочинение я предварил посвящением князю, которое было написано почтительно, пышно и красиво; перевязав свиток шёлковой лентой, я передал моё творение во дворец.
Я стал ждать: я был уверен, что как только князь прочтёт поэму, он тут же призовёт меня к себе. Я представлял, какие хвалебные слова он скажет, как возвысит меня над остальными сочинителями; я уже ощущал тяжесть золота, которое мне отсыплют по его приказу. Но день шёл за днём, а ответа из дворца не было; тогда я через своих друзей постарался узнать, что с моей поэмой. Мне сообщили, что князю недосуг читать её, что надо набраться терпения и ещё подождать. Сгорая от честолюбия, я ждал, – и вот, наконец, мне принесли ответ. Князь велел передать, что прочёл поэму «не без интереса», – никаких иных слов он не произнёс, а уж о деньгах и речи и не было. Я был потрясён, это был крах всех моих надежд. Три дня я был на грани безумия, я хотел наложить на себя руки; пять лет трудов, мои надежды и мечтания – всё пошло прахом! Раздавленный и униженный, в последней отчаянной попытке добиться признания я отдал поэму друзьям, дабы они оценили её. Несколько снисходительных фраз, вежливое одобрение и пара плохо скрытых зевков – больше ничего я не получил и с этой стороны.
Тогда я принялся лихорадочно перечитывать своё творение. О, ужас, чем больше я читал, тем отчётливее видел все недостатки поэмы! Там корявое предложение, там неуклюжая рифма, там глупая мысль, там напыщенный оборот речи, там повторение уже сказанного. Рыхлый сюжет и бездарное его воплощение! Как я не замечал этого раньше, как я мог быть так слеп; как я мог вообразить, что у меня есть хоть капля таланта! – это был момент горького прозрения.
Я бросил папирус в огонь и долго смотрел, как он чернеет, морщится, а потом горит ярким пламенем. Струйка дыма – вот и всё, что осталось от моих честолюбивых помыслов… Но так было лучше, моя судьба по-прежнему вела меня вперёд, и всего один шаг оставался мне до познания мудрости, – продолжал он с блаженной улыбкой, – однако прежде мне следовало победить гордыню. Я впал в неё, когда сжёг свою поэму. Казалось бы, на кого мне обижаться, разве меня кто-нибудь обидел? Разве моё творение было отвергнуто несправедливо? Но я обозлился на весь мир и решил покинуть его; уехав в край неприступных гор, я поселился в маленьком городке, в котором заканчивались все дороги.