Дочь Эрлик-хана
Шрифт:
Прекрасно. Гордон уже заметил в стене у края занавеса темный дверной проем. Делая вид, что пятится от ужасного видения, он прижался спиной к стене, убедившись, что за ним по-прежнему никто не наблюдает, скользнул туда. Какое-то время он ощупью пробирался по широкому неосвещенному коридору, пока не наткнулся на ведущую вверх лестницу. Как хорошо, что обычай требовал разуваться при входе в храм! В неуклюжих сандалиях ступать бесшумно было бы нелегко. Поднявшись по лестнице, Гордон оказался в длинном коридоре, едва освещенном тусклыми бликами.
Гордон знал, что этот свет падает из крошечных келий,
После первого марша лестница поворачивала. Здесь Гордон замер и прислушался. Наверху должен дежурить стражник, но он, скорее всего, спит. Так и оказалось: сделав еще несколько шагов, Гордон увидел полуголого человека, сидящего на полу с кривой саблей на коленях. Склонив голову на грудь, он тихонько похрапывал.
Крадучись, американец обошел бдительного стража и поднялся выше. Верхний коридор был тускло освещен латунными лампами, расположенными на равном расстоянии друг от друга. Вдоль стен в два ряда тянулись тяжелые деревянные двери, окованные бронзой. На одной из них ковка образовывала причудливую вязь, а косяк украшала лепка. Гордон был у цели. Он подошел к двери, снова прислушался, а затем чуть слышно постучал — трижды по три раза.
Тишина казалась бесконечной, а потом за дверью раздался звук шагов, приглушенный толстым ковром. Дверь бесшумно распахнулась. На пороге стояла стройная молодая женщина. Она была не просто прекрасна — казалось, она окружена какой-то волшебной аурой, а сияние ее глаз затмевало блеск драгоценных камней, украшавших ее пояс.
И она знала Гордона. Порывисто шагнув к американцу, она обняла его. Руки у женщины были тонкими, но сильными.
— Аль-Борак! Я знала, что ты придешь!
Она увлекла его в комнату. Гордон поспешно закрыл за собой дверь. Кроме них, внутри никого не было.
Комната была обставлена с ослепительной роскошью. Диваны, обитые шелком, украшенные резьбой столики и шкафчики, тяжелые бархатные драпировки — все это разительно отличалось от аскетичного убранства храма. Впрочем, если Гордон и испытал восторг, то лишь ненадолго. Окинув взглядом комнату, он вновь повернулся к женщине, лицо сияло от радости — и эта радость была искренней.
— Откуда ты знала, что я приду, Ясмина?
— Ты никогда не бросал друга в беде.
— А кто в беде?
— Я!
— Но ведь ты здесь богиня!
Ясмина отступила на шаг, радость на ее лице сменилась столь же искренним недоумением.
— Я же тебе все объяснила в том письме!
— Я не получал никакого письма.
— Тогда почему ты здесь?
Она попятилась и посмотрела на него так, словно хотела убедиться, что действительно видит Фрэнсиса Ксавьера Гордона, которого знала как Аль-Борака. Гордон вздохнул.
— Это долгая история. И все-таки: почему Ясмина — Ясмина,
— Потому что это правда, Аль-Борак.
Ясмина нервно отбросила с виска тяжелый темный локон. Ее глаза чуть затуманились, словно от грусти и усталости… и чего-то еще, чего Гордон никогда не видел прежде.
Это был страх — вернее, пока еще тень страха.
— Но ты, наверно, проголодался с дороги. Эта еда тебе сейчас нужнее, чем мне.
И она усадила гостя на диван, села рядом и придвинула маленький золоченый столик, на котором стояло блюдо с приправленным рисом и жареной бараниной и кувшин с кумысом. Вся посуда была из чистого золота.
Гордон знал, что может не тратить времени на церемонии, и молча принялся за еду. Должно быть, он странно смотрелся среди этой роскоши и великолепия — грубый босоногий кочевник в пропахшем овцами балахоне и плаще, жадно пожирающий изысканные яства. Ясмина задумчиво смотрела на него, но угадать ее мысли было, как всегда, невозможно.
— Мир никогда не лежал у моих ног, Аль-Борак, — наконец проговорила она. — Но тем, что у меня было, я пресытилась до отвращения. Знаешь, как будто хорошее вино потеряло свой вкус. Лесть стала казаться мне оскорблением, слова восхищения — пустыми банальностями, заученными фразами, которые произносят, не вникая в их смысл. Я безумно устала от глупых лиц, которые постоянно мелькали у меня перед глазами. Тупые бараньи взгляды, тупые бараньи мысли. Я устала ото всех… Кроме нескольких человек — таких, как ты, Аль-Борак. Вы были волками в овечьей стае. Я могла бы любить тебя, но в тебе слишком много ярости; твоя душа подобна лезвию, о которое я боюсь пораниться.
Ничего не ответив, Гордон взял золотой кувшин с кумысом и большими глотками осушил его. У непривычного человека голова пошла бы кругом, но Гордон слишком долго прожил среди кочевников, для которых кумыс часто заменяет воду.
— Я стала принцессой, женой кашмирского принца, — продолжала Ясмина. — И познала всю глубину человеческого свинства. Я дорого заплатила за это знание — слишком дорого. Мой муж был грязной скотиной, и я бежала от него в Индию. Один англичанин спас меня, когда головорезы, нанятые этим мерзавцем, пытались похитить меня и отвезти обратно. Представляешь, он все еще не успокоился! Он предлагает огромное вознаграждение тому, кто доставит меня к нему живой. Наверно, для того, чтобы подвергнуть таким пыткам, чтобы я сама захотела умереть…
— Понимаю, — процедил Гордон. — До меня доходили кое-какие слухи.
Его лицо помрачнело, в глазах зажегся недобрый огонек — хотя это была лишь тень угрозы.
— После этого жизнь стала мне отвратительна, — с горечью сказала Ясмина. — Та жизнь, которую я знала. И тогда я вспомнила, что мой отец был жрецом в Йолгане. Лишь любовь к женщине из другого народа заставила его покинуть город. Я помнила Йолган по рассказам отца, хотя слышала их маленьким ребенком. И теперь поняла, что хочу покинуть этот постылый мир и прийти сюда, чтобы обрести свою душу. И боги этого мира — все, каких я знала, — были так же ничтожны, как и люди, которые им поклонялись. Так передо мной зажегся знак Эрлика.