Дочь Голубых гор
Шрифт:
Послушный конь лежал неподвижно, и Эпона прилегла рядом с ним. Насколько позволяло ее ноющее, негнущееся тело, она свернулась в клубок и положила голову на шею коня. Она была теплая, покрытая шелковистой шерстью и удобная.
Это было ее последнее ощущение, перед тем как близ нее опустилось тяжелое тело Кажака. Он шлепнул ее по бедру с такой силой, будто она была лошадью.
– Проснись! – велел он. Она открыла глаза, думая, что уже наступило утро, но это было не утро, а темная ночь: сквозь серое облачное руно пробивался рассеянный свет холодной луны, но звезд не
По телу Эпоны шарила рука Кажака.
«Ты кельтская женщина, – напомнил ей дух. – Ты договорилась о торговом обмене».
Она не шевелилась, прикидываясь спящей. Но потом поняла, что для скифа это не имеет никакого значения. Он думал о себе, не о ней. Его тело было уже готово. Она чувствовала, как его упругий пенис упирается в ее промежность, а его пальцы пробираются к ее нагому телу.
Ледяное прикосновение его пальцев заставило ее вскочить. Без всякого умысла она сильно ткнула локтем в его ребра. Скиф застонал от боли. Он отодвинулся от нее и сел, обхватив грудь руками. Но он ничего не сказал, и она вновь свернулась под медвежьей шкурой, не зная, как он с ней поступит.
Когда боль немного утихла, он поглядел на нее. Среди темных теней он различал лишь маленький, бледный овал ее лица. Все это время он думал о ней, как о взрослой женщине, но теперь вспомнил, что она всего-навсего девочка, хотя и высокая, как все кельты. Она причинила ему боль, но, по всей видимости, ненамеренно. Возможно, она напугана. Женщины всегда чего-нибудь опасаются. Они робки и слабы, как антилопы. Ни у одной из них не хватит наглости ударить мужчину.
Однако ребра продолжали болеть, он даже не мог глубоко дышать. Он подвигался, пытаясь определить пределы своих возможностей, затем принял решение. Женщина никуда не денется, она всегда будет у него под рукой, с этим можно подождать. Отныне и до тех пор, пока не надоест, она принадлежит ему, поэтому спешить незачем. Лучше лечь спать, и пусть тело продолжает исцеляться, ибо им предстоит еще долгий путь. Очень долгий путь.
Ничего не сказав Эпоне, ибо не было никакого смысла обсуждать все это с женщиной, он повернулся на бок и попытался найти наиболее удобное положение, чтобы скоротать оставшуюся ночь.
Эпона с широко открытыми глазами лежала на шее коня в ожидании рассвета. Еще никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой.
Через некоторое время после того, как Дасадас передал стражу Баслу, она протянула чуть расставленные пальцы к шее коня и почесала то чувствительное место, которое находится у всех коней под челюстью. Она почувствовала, как конь тотчас проснулся, но не пошевелился. Она погладила его, а затем приложила ладонь к широкой, плоской снизу челюсти.
Конь испустил довольный вздох.
Эпона закрыла глаза, а когда открыла их вновь, было уже утро и скифы готовились продолжать путь.
Заря была розовая, и синяя, и золотая, холодная струя воздуха обжигала горло и грудь. Тишина звенела в ушах, точно колокольцы. Лошади выдыхали облачка пара, и Эпона тоже выдохнула свое собственное облачко, чтобы посмотреть, как ее внутренняя суть клубится в воздухе, на какой-то миг осязаемая.
Кажак даже не упомянул о ночном происшествии. Да и вообще ничего не сказал, кроме:
– Едем.
Глядя вниз с коня, Эпона заметила, что цвет земли под ними изменился, стал темнее. Воздух имел какой-то другой запах и вкус, и птичьи песни сильно отличались от тех, что она знала. В деревьях, мимо которых они проезжали, казалось обитали незнакомые духи. Может быть, и дружественные… но другие. Дни шли, горы все уменьшались и уменьшались.
Они ехали по гряде круглых холмов, оставив взметнувшиеся в небо высокие вершины далеко за собой. Впереди показалась широкая, поросшая пышной травой долина. С дальней стороны долины можно было отчетливо видеть темную ленту дороги.
Остановив лошадей, Кажак и его люди молча сидели на лошадях, оглядывая дорогу. Затем осторожно подъехали к ней и спешились. Присев на корточки, они все вместе рассматривали колеи от колес и отпечатки копыт на земле.
В их разговоре Эпона уловила название народа бойи и заметила, что Кажак на несколько мгновений нахмурился. Затем, ухмыльнувшись, он опять вскочил на коня.
Некоторое время они ехали по дороге, никого не встречая; но Эпона дважды видела спирали дыма, исходившего, очевидно, из домашних очагов. Вдоль дороги теперь лежали лощины и низины, кое-где были разбросаны рощи ив. Ветер с юго-востока принес с собой запах воды; сморщив носы, Эпона и конь учуяли его одновременно.
– Река, – только и сказал Кажак.
Перед ними расстилалась река. Всю свою жизнь Эпона слышала о реках, находящихся к северу от Голубых гор, но она представляла их себе в виде горных речек, только побольше, шумных и порожистых, но эта была спокойная, извилистая, окаймленная зарослями камышей.
– Никогда не думала, что реки бывают такие большие, – произнесла она вслух.
Кажак рассмеялся.
– Это не большая река. Поедем дальше, Кажак покажет тебе большую реку, мать всех рек.
«Большая река. Если она не похожа на эту, то какая же она? Широкая, как озеро?.. Жаль, что со мной нет Махки, – подумала Эпона. – Мы бы с ней поговорили об этом».
Скифы ехали теперь вдоль берега, держась в стороне от открытой дороги, где их могли подстерегать всякие неожиданности. Они остановились лишь один раз – для того чтобы подстрелить косулю, которая выскочила из подлеска совсем рядом; Басл искусно выпотрошил животное и положил тушу перед собой, на лошадь.
– Это повкуснее, чем ястреб, – заверил Кажак Эпону.
Холмистые пастбища и волнистые пойменные луга были богато удобрены гумусом. Всего в нескольких шагах от берега начинались пшеничные поля, где покачивались спелые, готовые к жатве колосья. Земля здесь выглядела более кроткой, чем в Голубых горах, она давно уже была приручена человеком.
Река широкой плавной дугой поворачивала почти точно на юг; восточный берег был крутым и обрывистым. Скифы показывали друг другу на мыс, где виднелся окруженный бревенчатым частоколом крепостной форт.
Кажак остановил своих людей.